Повести и рассказы

— А? — Царев очнулся и торопливо полез за часами. — Без десяти девять.

Наступило молчание. День погас. Лиловые облачные полосы протянулись веером через все бледно-зеленое небо. Слабо потянуло смолой от молоденьких тополей, посаженных перед окнами управления и уже обсыпанных мелкими листочками. Вдали залаяла собака.

— Чья это? — встрепенулось несколько человек.

— Кликуев привел, — ответил кто-то. — Охотник.

Из-за бараков выскочил «газик» управляющего, сделал круг и затормозил у крыльца. Из машины вылез Медведев, перепоясанный широким новым ремнем поверх коверкотовой гимнастерки. Все встали. Медведев коснулся рукой козырька коверкотовой фуражки. Сделав несколько шагов, увидел Царева и кивнул. Петр Филиппович поспешно подошел к нему. Медведев сказал несколько слов вполголоса и захохотал, закрякал:

— Они у тебя «вот здесь» были! — Он похлопал Царева меж лопаток. — Ты все Фаворову их сбывал! Вот теперь сам поработаешь с ними. Из мастерской ни одного человека не дам!

И, крякая, стал подниматься на крыльцо. Он вошел в парткабинет, и сразу же началось заседание. Первым вызвали Царева. Он пробыл в парткабинете минут двадцать и вышел оттуда розовый, но гордый.

— Учиться заставляют? — спросил Самобаев.

— Напомнили…

— А на механический — не тебя?

— У нас имеются специалисты… — туманно, с достоинством ответил Петр Филиппович.

И в эту минуту за грузовиком вдали раздался звонкий женский голос:

— Генка! Гена! Толкните кто-нибудь шофера! Гена! Ты будешь на станции — там посмотри ботиночки мужские! Тридцать седьмой номер! Али тридцать восьмой! Начальнику моему… Может, детские какие али недомерочки! Спросишь?

Все заулыбались кругом и мгновенно померкла, растаяла гордыня Петра Филипповича — это был голос Зинаиды Архиповны, его заботливой жены.

Начало быстро темнеть. Слабо засветились огоньки цигарок. Все сильнее становился запах древесного клея от молодых тополей. Заседание шло уже целый час. Переборки в коридоре были слишком тонки, и поэтому от человека к человеку на крыльцо передалось известие:

— Алябьев с Медведевым схватился…

И все вызванные на бюро один за другим стали выходить из коридора, чтобы не слышать того, что говорят в парткабинете.

Самобаев бросил цигарку, вошел в коридор и сейчас же вышел.

— Крепко сошлись. Твое имя, Федор, поминают…

Мотор грузовика взревел. Две полосы яркого света легли впереди от фар, и машина тронулась. «До свидания. Герасим!» — раздались голоса.

— На новое место поехал, — задумчиво сказал кто-то.

— Товарищ Газукин! Товарищи Самобаев и Степчиков! — позвали из коридора.

Самобаев, Васька и Андрей Романович проворно вскочили и скрылись за дверью. Наступила тишина. Федор уже понимал, что весь разговор в парткабинете, который шел минут тридцать, а то и больше, что весь этот разговор был о нем, о его судьбе.

— А кто же секретарем? — спросил в темноте недоумевающий голос.

— Я ж тебе говорю, — ответили с завалинки. — Он временно исполняющий. А секретарь на учебу уехал. Алексей-то Петрович как член бюро и исполняет обязанности.

— Он уже давно исполняет. Месяц уже, — заметил низкий голос.

— Товарищ Царев! — позвали из коридора, и Петр Филиппович не спеша прошел в дверь.

— Теперь уже вроде спокойно разговаривают, — сказал кто-то.

— Товарищ Гусаров! — услышал Федор и вскочил.

И вот он в ярко освещенной комнате. Вокруг красного стола — знакомые лица. Алексей Петрович весело улыбается. Рядом с ним немного отодвинулся к стене Медведев, медленно поворачивает голову, морща лоб, озирает потолок и стены.

— Товарищ Гусаров, вот какая история, — сказал Алексей Петрович. — Вы подали на имя управляющего заявление об уходе. А народ не хочет вас отпускать. В партийное бюро пришло два письма… — Он положил руку на исписанный тетрадный лист, и Федя увидел знакомые Васькины бантики на буквах. — Товарищ Гусаров, подумайте, не сделали вы ошибки?

— Я почему… — заговорил Федя. — Мне сказали, что уже назначен новый… Ну вот, он приедет, тогда вообще мне здесь… Вот вы, Алексей Петрович, любите свой фосфорит? Вы-то меня должны понять.

— Андрей Романович, как наш завклуб? — спросил Алябьев.

Степчиков встал. Соединил бледные пальцы перед собой в один кулак, поднес его к лицу и поднял брови.

— Будучи знаком с самодеятельной сценой свыше тридцати лет, — он прижал свой двойной кулак к груди, — могу заявить уверенно, что Федор Иванович — вполне сложившийся, способный, любящий дело, самоотверженный клубный работник.

— Теперь вы, Петр Филиппович. Дайте нам характеристику Гусарова.

Рядом со Степчиковым встал Царев.

— Сейчас я. Молитвенник достану. — И дружный смех заглушил его слова.

— Петр Филиппович! — Алябьев, смеясь, поднял руку, призывая к тишине. — Молитвенник вы должны оставить в мастерской. На новом заводе по-новому надо работать. Скажите-ка нам без молитвенника, какого вы мнения о Гусарове?

— Токарить может, я же говорил. Только мечтает много. Деталь вращается, а у него мысли там, знаете, с музами…

— Вот две характеристики… — начал было Алябьев, но остановился. — Что вы хотите сказать, товарищ Газукин?

— А вот что. Еще раз говорю: нам другого завклуба не нужно.