Повести и рассказы

Поначалу, когда его вынудили донести на брата, он испытывал угрызения совести, сознавая свою вину. Думая о том, что его донос принес новые страдания брату и невестке, он доходил даже до мыслей о самоубийстве. Ему было ясно: отныне брат и невестка порвут с ним всякие связи. И он стыдился самого себя. Эгоистичный, трусливый, жалкий шут, у которого нет мужества и решимости оборвать эту жизнь… Но теперь, когда Цзя Дачжэнь сообщил, что брат тоже написал на него большой материал, ему стало легче. Правда, из слов Цзя Дачжэня нельзя было понять, что именно донес на него брат. Все же Чжунъи изо всех сил старался уверить себя: вот, мол, и тот тоже виноват перед ним. Этим вроде бы несколько смягчалась собственная его непростительная вина — предательство родного, самого близкого человека. Узнать бы, где сейчас брат и невестка, что с ними…

22

В начале осени институт охватила волна новой кампании. Опять одного за другим стали вытаскивать людей. Дацзыбао во дворе шумели о борьбе с «правым уклоном», требовали «отбросить в сторону путы, сковывающие движение вперед». Кто имелся в виду, было неясно. Цинь Цюань прошептал на ухо У Чжунъи, что «борьба с правым уклоном» нацелена против заведующего сектором новой истории Цуй Цзинчуня, а одна из причин в том, что в деле У Чжунъи он, Цуй, проявил мягкотелость, мешая развитию кампании, защищал плохих людей. Это Цинь Цюань понял из разговора двух сотрудников, пришедших за кипятком, когда он работал в котельной. Из слов сотрудников явствовало: они глубоко недовольны положением в институте, но дальше приватных разговоров дело, очевидно, не шло.

Через несколько дней появилась новая дацзыбао, тут Цуй Цзинчунь уже был назван по имени. Но не успел подняться большой шум, как пришла еще более поразительная новость — «вытащенным» оказался заместитель председателя ревкома некий Гу Юань. Говорили, что он являлся «черным закулисным заправилой» враждебной Цзя Дачжэню фракции. Гу Юаня немедленно отправили в группу надзора и перевоспитания, и он оказался рядом с У Чжунъи и Цинь Цюанем. В связи с этим разговоры вокруг дела Цуй Цзинчуня приумолкли.

Поднадзорных и перевоспитуемых с каждым днем становилось все больше и больше. Для группы выделили еще одно помещение, но и оно скоро оказалось переполненным. Здесь, в группе, был один мир, там, за ее пределами, — другой. Но этот мир явно собирался поглотить тот.

«Нововытащенные» заменили собой У Чжунъи — этот бывший «гвоздь сезона» уже не вызывал прежнего интереса. Он теперь походил на залежавшийся товар: никто не берет, а выбросить жалко. Жить ему стало повольготнее — во всяком случае, уже не приходилось испрашивать разрешения Чэнь Ганцюаня, чтобы сходить в сортир. Но домой отлучаться все же не разрешалось. Однажды он простудился, и вдобавок его прохватил сильный понос. Тогда рабочая группа смилостивилась и дала увольнительную на один час — сходить в медпункт.

Он побывал у врача, получил лекарства и неторопливо отправился в обратный путь. Стояла уже поздняя осень. Листья старых акаций свернулись, высушенные ветром, и один за другим неслышно падали с ветвей. Они уже устилали всю землю и шелестели при каждом шаге. По необыкновенно далекому небу цвета синей глазурованной черепицы проплывали белоснежные сверкающие облака, похожие на надутые ветром паруса. Сочетание желто-красных деревьев, синевы неба и белизны облаков создавало восхитительную палитру осени.

А как не похожа осень, когда природа зовет к отдохновению, покою и безмятежности, на лето с его нескончаемой суетой, когда жизнь бурлит и клокочет! И солнце не так назойливо жжет людей своими лучами, как в дни футяня[17]; оно лениво поглаживает лицо, становится мягким и уютным. У Чжунъи впервые оказался на улице после шести месяцев заключения и по-особенному ощутил сладость жизни и цену свободы. Ему вдруг вспомнился его дом, где он так давно не был, — заваленная хламом, пропыленная комната. Так улетающая на юг ласточка вспоминает прежнее свое гнездо. Ему захотелось заглянуть домой, но он не посмел. Правда, он находился лишь в трех-четырех кварталах от дома, но для него расстояние это было так же непреодолимо, как бурный Тихий океан или уходящие в небо горы. Эх, подумалось ему, живи он в большом здании, этажей в пять, смог бы увидеть хотя бы крышу.

Чжунъи шагал задумавшись, но вдруг остановился, почувствовав, что на пути его стоит человек. Сначала он увидел пару ног — худых, в стареньких матерчатых туфлях, обтрепанных, с кожаными заплатками на носках. Тогда он поднял глаза, и взгляду его предстало высохшее, черно-желтое, изможденное лицо женщины.

— Невестка! — вздрогнув, закричал он.

Это была жена брата. Побелевшая от стирки ватная куртка, небрежно собранные на затылке волосы. И глаза — такие знакомые! Только не было в них той теплоты и сочувствия, к которым он привык. Широко раскрытые, они смотрели на него гневно, пугающе, и ему было понятно — почему.

— Ты что, приехала навестить родных? — спросил он в растерянности.