Повести и рассказы

— Во-первых, бескормица, — тут же наставительно включил Сидоров свой луженый глас, — это результат вашей с президентом политики, милый ты мой. Он добавил еще и отческую улыбку к «милому» — мол, я-то понимаю, ты тут впрямую не виноват, но мог бы и самостоятельнее держаться. — Во-вторых, не надо заигрывать с иноземцами… они вам, может, медаль выдадут за искренность, но имидж России окажется замаран. А в-третьих, именно наших детей я бы не отдавал. Пусть москвичи отдают, у них на вокзалах и под асфальтом толпы в карты играют. Наркоманы… проститутки… Вот их и надо туда — пусть лечат. А наших нечего лечить, мы все выдюжим!

«А церебральный паралич?.. — хотел было спросить Колесов. — А ТБЦ?..» Но его опередил генерал Катраев — правда, включился он только под удивленным взглядом губернатора.

— Вы мудрый человек, Иван Иваныч, — буркнул он. — Но не знаете вы современной детворы. Она по всей стране одинаковая.

— А что гадать — такая она или не такая? — посмотрел на часы и широко, золотым зубами зеванул, словно выгрызая из воздуха сладкий комок, певец-директор. — Уж полночь близится, а гетьмана все нет. Не поехать ли нам туда и не посмотреть ли?

Губернатор нажал кнопку — вошел помощник.

— Нам две машины, — сказал Ивкин. — И туда не звони, понял?

— Понял, — отвечал помощник, незаметно подмигивая.

2

Детдом располагался в конце Зеленого переулка, в тупике, зависнув боком над самым оврагом. Вокруг рос бурьян, вымахала лебеда толщиною в большой палец у комля, медного цвета, — не сломать, не вырвать. Когда-то Станислав Иванович на своей даче, заразив землю случайно купленным навозом, целое лето боролся с такой травой.

Двухэтажный деревянный барак, кажется, уже валился в бездну. Чтобы удержать его, поверх фундамента дом охлестнули стальным тросом и прикрутили к двум рельсам, вбитым в грунт. Стены из черного бруса были побелены известкой, штакетник валялся, проросший и задавленный зеленью — так лежат старые шпалы.

Но вот крыша у дряхлого детдома была яркой и чешуйчатой, как рыбья кожа, ее собрали из листов алюминия. Губернатор объяснил, что это — подарок мехзавода. Покрытие все время и при любой погоде тихо потрескивало — листы металла вытягивались или сжимались в зависимости от жары или холода, так уж их прикрепили, все время слышался бегающий шелест и треск. И поэтому все гости, приходящие в детский приют, удивленно с улицы поглядывали наверх, но крыша, разумеется, была на месте, сияла, как само небо.

Из форточек же барака несло карболкой, манной кашей, засохлым хлебом.

На первом этаже и был, собственно, дом ребенка — в комнатах лежали подкидыши. На втором этаже обитали ребятишки старше.

Хоть и просил Ивкин не звонить сюда, не предупреждать о приезде, но однако же на крыльце уже стояли две воспитательницы в белоснежных халатах, составлявших явный контраст с измученными лицами. Видимо, женщины надевали их в особых случаях, но не для того, чтобы пустить пыль в глаза, как в прежние времена, выслужиться перед начальством, а в надежде разжалобить, обратить внимание на бедственную судьбу приюта. Мол, даже в белое-то мы оделись, как одеваются перед смертью: денег нет на питание, здание сползает в пропасть.

— Милости просим, — бормотали они, расступаясь, и эти привычные их слова вдруг обрели — во всяком случае для Станислава Ивановича — свой первоначальный смысл. — Милости просим…

— Нина Васильевна, — представилась старшая, сухонькая женщина с быстрой улыбкой и туманным немигающим взглядом. — Врач-психолог.

— Сестра-хозяйка, — улыбнулась грудастая, помоложе.

В коридоре с обшарпанным покатым полом пахло хлоркой, даже, кажется, дустом. И несло холодом — не из щелей ли в полу? Стены здесь толсто вымазаны бурозеленой, в жабий цвет, краской. Под потолком тлеют желтые лампочки, ватт в 25.

Гости из США были уже здесь — сидели в узком кабинетике директора на низком, продавленном, как матрас, диване под портретами Макаренко и Ельцина. Увидев губернатора, сверкнули фарфоровыми улыбками, поднялись. Давя дымящую сигаретку, вскочил и директор, похожий на подростка в чужом широком пиджаке, угрюмый, скуластый, с темными щеками, которые невозможно выскоблить бритвой, но с неожиданно синим взором.

— Чаю? Кофе? — спросил он, пытаясь соответствовать «мировым стандартам».

— Нет, нет, спасибо… мы сразу… — несколько неловко отвечал Ивкин.

— Я про детей. Как исполняется четырнадцать, мы отправляем в интернат. Пусть там командуют полками, как юный Гайдар… влюбляются, как юные Ромео и Джульетта. А у нас — дети должны быть детьми, как в семье, помогать друг другу. Ревность награждается ложкой по лбу. — Он смеялся, говоря это, и трудно было понять, правду ли говорит. — Воровство — отсидкой в чулане, где мешки с мукой. Если хочет, пусть ест из мешка, пока не скрутит его. Так как насчет чаю, кофе? Тогда — туда, — директор шмыгнул носом, поднялся и как-то обреченно махнул рукой. — Только лишнего не говорите.

— В каком смысле? — театрально насупился и оглядел его с высоты своего роста Сидоров. — Они не наши, не русские? Не так поймут?

— Я хотел сказать — не обещайте лишнего…