Повести

Разбуженный, Иосиф долго не открывал глаза, ворочался в постели, радуясь ее мягкости, нежа в ней свои отлежанные за месяцы ночевок во всевозможных амбарах и подвалах бока. Вставать не хотелось, так же, как в те далекие утра, когда дядя будил его в школу. С ужасом представляя спросонья, что сейчас придется идти туда, где его ждет учитель Мартын, суровый бородатый мужик из липован, в своих маленьких крысиных очочках и неизменном синем кафтане напоминавший иезуита, разве что вместо креста и Евангелия у него была указка и учебник алгебры под мышкой, Иосиф что–то сонно мычал в ответ, поглубже зарывался в подушки и одеяло, всячески упирался, каждый раз надеясь, что сегодня его минует чаша сия. Борьба бывала долгой, упорной, но заканчивалась всегда одинаково: дядя, какое–то время терпеливо сносивший его жалобы, наконец, смеясь, за ухо вытягивал Иосифа из постели. Так и теперь, с неудовольствием ощущая, как пожаловавшая из гостиной солнечная трапеция пригревает ему ухо, Иосиф порывался лягнуть ее ногой, огреть ее подушкой, но, как ни прятался он от назойливого света, как ни укрывался с головой, ему все–таки пришлось капитулировать. Испустив вздох разочарования, он перевернулся на спину и открыл глаза.

Отражаясь от осколков зеркала на полу, пятна солнечного света расползлись по всей комнате, на дверном косяке, на тяжелой бархатной шторе, на потолке над кроватью расположились причудливые многогранные блики. Ослепительно–желтая полоса делила шкаф надвое, оставляя одну половину себе, другую предлагая Иосифу.

Только тут, лениво разглядывая комнату, Иосиф понял, что в недавнем прошлом она принадлежала дочери хозяев. Об этом говорило все то неуловимо–девичье, что ей было присуще: выглядывавший из–за приоткрытой дверцы шкафа край сарафана, пузырьки с духами на трюмо, заброшенный на шкаф дорожный чемоданчик с розовыми кожаными вставками. На подушке рядом с головой Иосифа покоился длинный–предлинный золотистый девичий волос. Подняв его двумя пальцами, Иосиф долго рассматривал волос на свету, даже попробовал его на вкус, после чего намотал на указательный палец, считая, сколько выйдет витков. Оказалось девять. Отведя руку в сторону, он какое–то время разглядывал получившееся колечко, да так и оставил, снова принявшись рассеянно изучать обстановку.

Утро выдалось не только солнечным, но и теплым. Насквозь проходивший через гостиную и спальню освежающий ветерок вздымал на окне сатиновую занавеску, колыхал край сарафана и листки висевшего возле трюмо отрывного календаря. За окном прочно установилось бабье лето, и где–то там, внизу, на изодранных в клочья городских клумбах еще, должно быть, доцветали последние цветы, жужжала разбуженная солнцем мошкара.

Нехотя спустив ноги с постели и брезгливо сунув их в показавшиеся ему вдруг такими грязными и вонючими ботинки, Иосиф задумался над тем, как проведет этот день, первый день выпавших ему на долю ожидания и свободы. Времени у него теперь было в избытке, необходимость же делать что–либо отпала, и он неожиданно столкнулся с тем, что просто не знает, чем заполнить этот огромный досуг, как занять себя на тот срок, пока снаружи продолжается война. Ему еще никогда прежде не приходилось так надолго оставаться одному, и предстояло еще привыкнуть к этому состоянию, обжиться в нем, довольствуясь лишь собственным обществом да тем, что окружало его в этой квартире.

Квартира и подсказала ему ответ. Озирая эти усеянные осколками, разгромленные войной комнаты, в которых ему предстояло провести много дней, Иосиф впервые посмотрел на них глазами не пленника, но жильца, и, подумав, решил начать с того, с чего и пристало жильцу — с уборки, тем более что она напрашивалась здесь в первую очередь.

Позавтракав вскрытой вчера тушенкой, Иосиф приступил к делу. Приступил с давно уже не испытанным энтузиазмом, ибо из всего, что ему приходилось делать в последние полтора года, уборка была первым по–настоящему созидательным, человеческим трудом.

Все необходимое — веник с совком, тряпки и скребки — отыскалось на кухне и в ванной. Вооружившись ими, Иосиф собрал осколки стекла и разбитой им вазы, тщательно подмел во всей квартире полы, протер пыль на полках и подоконниках, собрал по углам паутину (весь сор позже, с наступлением сумерек, осторожно выбросил в окно). Под толстым слоем извести обнаружился паркет, и он до блеска натер его суконкой, отчего полы, так же, как посуда в буфете, стали отражать солнечный свет. Навел образцовый порядок и в самом буфете, где протер и расставил по местам разбредшиеся блюдца и чашки; в стоявшую на одной из полок терракотовую вазу пристроил букетик найденных в комнате девушки искусственных цветов. Так же, до блеска, начистил латунные ручки ящиков, эмалированные бока и днища кастрюль, медные тазы в ванной (в одном из них, вообразив себя Дон Кихотом, попозировал перед зеркалом, водрузив пылающую посудину на голову вместо каски).