Повесть об отроке Зуеве

— Васи, чего рисуешь на берестяном листе?

— Это не берестяной лист. Это карта.

— Карта? Кар-р-та, — попробовал на зуб новое русское слово Эптухай. — Она зачем?

— У тебя есть лицо?

— Зачем так говоришь? — Эптухай провел пальцами по щекам.

— Карта — лицо земли. Все на ней обозначено. Даже нос есть — Канин. И губа — Карская.

— А тундра, где живут самоеды?

— И тундра.

— Послушай, луце, — поразился Эптухай, — как на таком листочке помещается тундра?

Вану зацокал языком:

— Натуралисса, натуралисса! — Так он по-своему выражал восхищение своим начальником.

— А теперь, мужики, маленько посплю, — потянулся Зуев. — Глаза так сами и закрываются…

— Чокот, чокот, чокотушечки! — не унимался Вану.

Засыпая, Зуев думал: «Присловье самое тверское, а „чокот“ по-остяцки — „снег“. Как неожиданно слова сходятся! Через тысячи верст, через полдневные страны — как гуси перелетные».

15

На горизонте, раскинув паруса, маячил двухмачтовый бриг. Бриг удалялся от берега.

Голос адъюнкта Мокеева пропел:

И непрестанно смотря туда, где корабль Одиссеев,
Бегом волны деля, из очей ушел и скрылся.

Берег ерошил гладь Кары; зябкие, растревоженные ее волны затягивались в широкое горло залива — как в омут.

В когтях медведицы трепыхалась рыба.

Длинноногие, невесомые морянки скакали по прибрежной гальке.

Шумная стая пролетных гусей накрыла мыс треугольным клином, и клин на глазах рассыпался, точно солдатская колонна на привале.

Попискивая, над заливом реяли чайки.

Чаятельный берег жил своей ничем не нарушаемой жизнью.

С борта удаляющегося брига послышался внятный голос Шумского: «Василий, сынок, не серчай, что ухожу. Мне пора. Мир познаша — себя познаша. Прощай. Помни окаянного дядьку Шумского».

16

Разметав крупноячеистую рыбацкую сеть, Эптухай и Вану осторожно спускались к подножию мыса. Они выследили крошечного медвежонка, который резво гонялся за настырной морянкой. Вспорхнув, держа в клювике кусочек рыбы, морянка присела на валун. Медвежонок не смог вскарабкаться на камень, косолапо, обиженно бродил вокруг. Чем-то он был похож на пушистого, хорошо откормленного щенка лайки. Дитя суши и Ледяного моря, медвежонок еще не был послушен дремавшему в нем инстинкту — уйти от несправедливого берега в пучину темных вод, чувствовать себя на плаву воздушно и бестелесно. Морянка не давалась, она водила его за нос, и медвежонок по-собачьи поскуливал. А может, он обиделся на мать, которая отдалась своей второй натуре: всей своей тушей поднималась вверх и, оглядев землю, погружалась в воду.

Морянке надоело играть, она взмыла над мысом. Медвежонок присел на задик и совершенно по-собачьи стал чесать лапой за ухом.

— Сбоку заходи, сбоку, — прошептал Эптухай.

Ничего не подозревавший медвежонок заковылял по берегу, вынюхивая гальку черным носом.

Пущенная вперед рыбацкая сеть целиком накрыла малыша.

Зуева разбудили возбужденные голоса. Он выкарабкался из чума. Прижимая медвежонка к груди, вприпрыжку скакал Вану.

— Натуралисса, смотри, кого поймали!

Медвежонок посапывал, уютно прикорнув в ладонях остяка. Нос у медвежонка мокрый, холодный. Детеныш был пропитан запахом свежей рыбы, солоноватого морского ветра.

Из путевого дневника Василия Зуева