Повесть об отроке Зуеве

Поскрипывали уключины. Унылую песенку тянул остяк. Он разгонял тоску, которая порою наваливалась на предводителя команды. В песенке говорилось, как они встретились в Тобольске, как Вану взялся вести Зуева и его товарищей на север — за пять рублей. Раз Зуеву надо — пусть идет. С таким проводником, как Вану, нечего бояться. Вану знает тундру, ее повадки. Вану любит людей-натуралисс. Пел о том, что, когда сполна получит денежки, станет богатым, женится, купит юрту и никогда не будет мочить кожи.

В мычании остяка был даже ритм, диктуемый броском весел.

Обь убыстрялась по мере приближения к низовьям. Погода менялась на дню несколько раз: какой ветер одолеет, возьмет верх. У каждого был свой цвет, запах. Ветер с Ямала лез за шиворот и под рубашкой оттаивал, как снег. С правого, лесистого — ветер был мягок и слегка колок, как ветка лапника. В нем слышалось дыхание тайги. У южного ветра — от Березова — рыбный дух; он нес морось, вода покрывалась мелкой рябью, словно дождик грибной прошелестел. Самым слабым, беспомощным был ветер с запада — уральские хребты не давали должного разгону.

В небольшой заводи, зацепившись за ветки, стоял плот с мачтой. А на мачте — разноцветные лоскуты, венки, шкурки. Зуев сразу узнал плавучее сооружение, отправленное в дар Чарас-Най. Подгребли поближе, Вася первым прыгнул на плот. Из всего богатства, дарованного покровительнице воды, не оказалось его малахая. Только шапкой, видать, и воспользовалась Чарас-Най.

— Лавка меховая! — восторгался Ерофеев. И сдернул с перекладины несколько шкурок.

— Не тронь, — крикнул Зуев. — Это священные дары эзингейцев.

— Ха, священные. Кому священные, а мы народ христианский.

— Ерофеев!

— Пропадет же задарма.

— Посуди, тебя б пустили в чужой дом на ночлег, а ты б начал набивать мешки чужим добром.

— Тундра медведю да бирюку дом родной, — сказал казак. Но спорить не стал, себе дороже. Ругнулся: «Пропади пропадом этот плот… Надоело. В Березове бы остаться… Чего дальше попер? Был вольным — стал подневольным. Сколько можно скитаться? И чего ради?» — Такие мысли чаще и чаще лезли в башку.

В другой раз путешественники стали свидетелями еще более поразительного зрелища. Прямо на берегу стояло несколько разодранных, покинутых чумов. В кострищах серел пепел, валялись головешки, оленьи рога. Еще недавно, судя но всему, тут жило племя. И вот — снялось. Тишина. Запустение.

Вану огляделся, побежал в сторону редкого березнячка. Позвал Зуева.

Свежесколоченный сруб, перевернутые нарты. И мертвый олень. В срубе — переломанные луки, стрелы, ножи, искромсанные сети, остроги, лыжи.

— Надо ж так вещи попортить, — вздохнул Шумский.

— Надо! — вскричал Вану. — На тот свет мертвого самоеда повезет мертвый олень. Самоед умер — вещи его тоже умерли.

— Поди ж ты…

Зуев подумал о том, как удивителен обряд, в котором сочеталось детское простодушие с поразительной верой в бессмертие.

— Мир праху твоему, — сказал Шумский и бросил горсть сырой земли в сруб.

Глава, в которой рассказывается, как Василий Зуев еще раз встретился с Эптухаем

1

По воде из Березова в Обдорский городок — пять дней пути. Но зуевская команда добиралась две недели. Ближе к северу Обь, соединив высокой водой бесчисленные свои протоки и рукава, становится безбрежной и неспокойной: крутая волна, штормовые ветры.

На высоком берегу завиделась сторожевая башня.

В Обдорском городке команда путешественников но нашла покоя. Едва зачалили лодки — услыхали доносящиеся сверху выстрелы. С деревянной крутой лесенки сбегал казак с мушкетом на спине.

— Кто таковы?

— Веди к атаману, — сказал Зуев.

Обдорский городок — небольшая крепость, загороженная тыном с четырьмя башнями — двумя угловыми и двумя проезжими. Десятка четыре курных изб, амбары, питейная лавка, деревянная приземистая церквушка.

Городок точно вымер, только на восточной его стороне несколько казаков тянули к проезжей башне пушку. Пушка не давалась, колеса се до половины утонули в грязи. Казаки подпихивали пушку плечами, подтягивали веревки, сами путались в них. И еще больше раскалялись, обрушивая па пушку, как на живое существо, гнев и бессовестную ругань.

Казак привел путешественников к приказной избе с внушительной клетью и свежевымытыми слюдяными окнами.

В горнице — битком народа. Галдеж — слов не разобрать. Кто перезаряживал мушкеты, кто пересыпал в мешочки порох, кто наскоро ел за столом, уставленным снедью.

— Атаман! — крикнул приведший сюда зуевскую команду. — Тут до тебя люди.

Со скамьи поднялся детина в черной пестрядинной рубахе, в плисовых шароварах, островерхих восточных чувяках на босу ногу. Вид у него был совершенно не воинственный и уж никак не атаманский. Один глаз глядел прямо, другой безбожно косил.

— Я Сидорчук. Вы кто таковы?

— Из Санкт-Петербурга, — ответил Зуев. — Со мной еще трое — стрелок, чучельник, проводник.

Кто-то изумленно хохотнул:

— Вот так господа!

— В недобрый час пожаловали. — Атаман показал Зуеву на скамью. — Садись. Где ж твоя команда?

— На дворе.

— Пущай заходят…