Повесть об отроке Зуеве

— Эк тебя помяли! — Разъяренный Соколов повернулся к старосте: — Кто посмел?

— Да разве ж знали, что ефтот господин…

— Я тебя счас на первой осине подвешу! — захлебывался в гневе Никита.

— Оставь его! — сказал Вася. И обернулся к патлатому: — Ну ты, чего разлегся? Вставай!

Староста дверь загородил:

— Ваше благородие, и эфтот ваш?

— Наш, наш! — упреждая студентов, вскричал Вася. — Егерь! Зверя бьет для коллекции.

Староста недоверчиво косился на студентов:

— Ваш, что ли? Аглицкого и берлинского доктора?

Прихрамывая, патлатый вышел из амбара.

— Ну, молись господу богу, что рядом осины нет, — поугрожал напоследок Соколов.

Староста отскочил подальше.

Вчетвером добрались до околицы.

— Крестись, бродяга, — сказал Никита патлатому. — Вышла тебе удача. Иди, куда шел. Да Ваську помни…

Служивый с разбойной мордой не трогался с места.

— А вот вы, господа-судари, говорили старосте, дескать, я есть егерь. Зверя бью.

— Ступай, ступай…

— Я ведь и верно стрелок. Возьмите с собой. Южным ветром пропеченный, морозом стуженный, солью морской просоленный.

— Разбойничек, — засмеялся Вальтер.

— Ерофеев я, — сказал патлатый.

На постоялом дворе Вася поведал о своих печальных приключениях. Выпил кринку топленого молока. Паллас, как истинный лекарь, налепил на Васины синяки чудодейственные примочки, приказал ложиться в постель.

— Вот еще! — Зуев ввел в горницу патлатого. — В отряд просится.

Паллас острыми зрачками вонзился в разбойную морду патлатого.

— Кто, откуда?

— Казак вольный. Дончак.

— А вольная?

— За волей и бегу в Яицкие степи.

— Семья есть?

— Не женатый, ваше сиятельство. Вот без ружжа что без жены. Будет ружжо — будет жена. Примкну к вам, ежели доброту поимеете.

Вася подал голос:

— Возьмите, Петр Семеныч. Его ж опять загребут.

— Ох, заступник! — сказал Паллас. — А чем за него поручишься?

— Жаль его. Пропадет.

— Стреляешь ловко? — спросил у патлатого Паллас.

— Стрелять… этому обучены.

Паллас оглядел спутников:

— Что скажете?

— Пусть идет, — согласился Шумский.

— Не сбежишь? — спросил Никита. — Вороват ты больно.

— А на морду чё глядеть? — отозвался Ерофеев. — Я, в придачу, и кашеварить, и плотничать, и телегу собрать, шину починить, чеку поставить… — Подлез под кибитку, подпер плечом и крутанул колесо. Смотрел на Палласа немигающим детским взором, всем видом выказывая полезность свою и открытость.

Ерофеев хоть и не понимал, за какой надобностью идут в Сибирь эти люди, но они ему пришлись по сердцу. Шумский — хитрец! — все пытался узнать, кто да откуда Ерофеев. Уж больно нахальный! Тот лишь отмахивался: «Какой есть, такой и пришелся, какой был, такой потерялся».

И верно: потерялись в далеком далеке молодые ерофеевские годы. Когда-то вместе с атаманом Кукиным разбойничал на Каспии. На остроносых стругах догоняли громоздкие купеческие баржи, отнимали добро. «Ку-ку», — лихо прощался с перепуганными купчинами атаман. Потому и дали ему имя — Кукин.

Носил тогда Ерофеев богатый, с барского плеча, кафтан, персиянские сапожки. Кроме шелкового, другого белья не знал. Случались штормы. Они не пугали Ерофеева. Он и точно был ветром пропеченный, солью морской просоленный.

Однажды на морскую шайку напал береговой сторожевой отряд. В схватке погиб атаман. Ерофеев бежал.

В небольшом волжском хуторе пристал к крестьянскому двору. Ухаживать за скотиной, лопатить огород наскучило — нет, такая жизнь не по нему. И опять подался в бега. Золотишко имелось, дошел до Самары-городка. Но долго быть тут поостерегся, двинул в Яицкие степи. Есть там старообрядческие поселения — бородачи не выдадут.

По дороге Ерофеева схватили.

— Значит, говоришь, потерялся? — не отставал дотошный чучельник. — Ну ничего, теперь науке послужишь — куда полезнее!

— Вы… наука… Наука? Я ж тогда Потемкин!

— Ну и дурень! — Вася засмеялся. — Потемки у тебя в башке!

Туры, телеги, измазанные глиной скубенты, их сиятельство с давно не бритыми щеками, в простецком вытертом кафтане, грязь под ногтями.

Ерофеев был уверен: обоз с их сиятельством — не без тайного умысла. Наука… Она высоко сидит, в Санкт-Петербурге, под смотром самой царицы. Наука звезды высматривает в подзорную трубу, сочинения разные пишет. А эти… тьфу! Шайка не шайка, бродяги не бродяги.

Вася вразумлял Ерофеева:

— Я, конечно, сбоку припека. А Петр Семенович, хоть и лопатой орудует, про все ведает.

— Все про все и я знаю, — усмехнулся Ерофеев. — Кто ныне чего не знает!

— Что, например, есть долгота?

— А как долгонько жрать да пить нечего, вот и долгота. Спасибо, что выручил, а наука там не наука — бог разберет.

Когда Шумский показал чучела, сложенные в фуре, Ерофеев воскликнул:

— Фу-ты, страх какой. Вроде живые, а глаз стеклянный. Это ж кого пугать?

— Таких дураков, как ты. Это не для испуга делается. Поглядит народ в музее, сразу уяснит, где какой зверь, какая птица водится в натуральном виде. Гербарии опять же, гляди. Для ботаники первейшее дело. Вот эти собирал Соколов, эти Вальтер, а эти малец наш.

— Сам-да-сам?

— Сам-да-сам.

— Я полагал, в лакеях у их сиятельства ходит…