Повесть о смерти и суете

Особняк понравился не только доктору, но он оказался единственным, кто, судя по виду Нателиного лица на экране, предположил, что, если она не хлещет водку или не занюхивается порошком, то, стало быть, серьёзно больна.

Глаза у неё изменились даже после Дня Независимости. Веки под зрачками обвисли и потемнели, а белки стали красными. Как если бы сочились кровью. Она поминутно прикладывала к глазам салфетку и извинялась, ссылаясь на лампу над телекамерой.

Интерьер её гостиной, однако, произвёл на петхаинцев такое сильное впечатление, что они категорически исключили возможность болезни и заключили, будто Натела пропивает бриллианты в бессонных оргиях с представителями тележурналистики. Тоже, по их мнению, отличавшимися нездоровым выражением лица.

Зависть, которую разбередила эта передача в сердцах петхаинцев, начисто изгнала оттуда завязавшееся было тёплое чувство к Элигуловой. Её стали обвинять уже и в американском лицемерии. Деньги на синагогу, так же, как и сам подарок музею, — это, дескать, дешёвый местный трюк во имя паблисити. А Джессика Савич — тоже с припухшими веками — это тайная развратница и, наверное, коммунистка! Нашла, мол, кого величать «замечательной женщиной из Грузии»!

А зачем, спрашивал я, Нателе это паблисити?

Те из петхаинцев, кто за ответом не отсылал меня к генералу Абасову в Москву, отвечали просто: А затем, что она выуживает себе новую жертву. Опять же из богатых, но тупых романтиков. Падких до прищуренных глаз и загадочных заявлений. Имели в виду её беседу с Савич.

Савич задала ей дежурный вопрос: Мучает ли ностальгия?

Только в той мере, ответила Элигулова, в какой она есть часть меланхолии.

Меланхолии, удивилась Савич, что вы хотите сказать?

Ностальгия, проговорила Натела и — верно — прищурила глаза, есть приступ меланхолии, то есть парализующей печали по поводу прощания с жизнью. С самою собой.

Прощания? — переспросила Савич.

Да, прощания, ответила Элигулова грудным голосом. Всякая жизнь состоит из череды прощаний, а у нас, у эмигрантов, одним таким долгим и мучительным приступом больше.

Савич снисходительно улыбнулась и сказала, что, хотя ответ не очень понятен, заниматься им дольше нету времени: «Осталось меньше минуты! Назовите нам быстро вашу героиню!»

Натела не поняла вопроса, и Савич подсказала: Кем бы вам хотелось быть, если бы вы, мол, были не самою собой? Маргарэт Тэтчер, Мартиной Навратиловой, Джейн Фондой, датской принцессой, кем?

Исабелой-Руфь, рассмеялась Натела, как умела смеяться раньше.

Кто такая Исабела-Руфь? — удивилась Савич.

У нас есть время? — ответила Натела.

Да, сказала Савич, двадцать секунд.

Натела вздохнула и хмыкнула: «Забудьте о ней!»

В отличие от Даварашвили, меня насторожил не вид Нателы. Насторожила её искренность. Она была слишком умна, чтобы честно делиться с публикой мыслями. Тем более такими, которые публику не устраивают.

Савич спросила, например: Что бы вы могли сказать об Америке?

И Натела ответила: Всё, что угодно! Америка — единственная страна, о которой можно говорить всякое, хорошее и дурное, и всё будет правдой. Потому что только Америка ничем не отличается от остального мира.

Никто из эмигрантов не рискнул бы врезать такое новой отчизне. Девяносто один процент населения которой, по статистике, объявленной в той же телепрограмме, лжёт ежедневно и, стало быть, желает слышать о себе именно ложь. Натела рискнула, и, следовательно, либо ей не с кем было общаться, либо ей всё уже было нипочём.

Эта передача состоялась в воскресный вечер. «Протоптать тропинку в роскошный особняк» я наметил себе в ближайший срок — во вторник. Понедельник приберёг для преодоления гордыни.

Пришлось, однако, в этот день общаться с гостями из ФБР.

35. Я знаю ничего!

Одного из них, Кливленда Овербая, я знал давно, с начальных недель «обретения свободы». Приходил он тогда тоже не один и задавал каверзные вопросы, а спутник записывал мои ответы.

Они пытались выяснить — почему же всё-таки я покинул родину, ежели всё у меня было там именно так, как показано в анкетах. Я ответил как положено: Девальвация духа! Почему же тогда приехали в Америку? — удивился Кливленд. А потому, ответил я, что это — единственное место, где можно освободиться от родины и других дурных привычек. Сентиментальности и курения.

Кливленд Овербай мне нравился, поскольку быструю речь я тогда понимал нелегко, а он задавал вопросы медленно.

На третий день я сделал обобщающее заявление: Я не шпион и прибыл в Штаты не по заданию ГеБе, а по собственному почину. Услышав слово «ГеБе», писец, не-Кливленд, расплылся в блаженной улыбке: А были ли контакты с этим, как же это выразились — с ГеБе?

Конечно, были, удивился я.

На следующее утро помимо Кливленда объявились уже два не-Кливленда. Допрашивали долго, хотя напоминали, что избранный ими жанр называется «беседой за чаем». Которым жена поила нас щедро.

Вторая чашка оказалась чересчур горячей, и новый не-Кливленд осторожно опустил её на стол, подул на неё и задал мне вопрос, ради которого пришёл: А дали ли мне в ГеБе поручение?