Повесть о пережитом

— Не до вас было… Всякому овощу свое время!

Ильин вскрикнул во сне. Громко вздохнул Юрка, должно быть, сотый раз перевернувшись на топчане. Я стал считать: «Раз, два, три… десять… двадцать…»

…Пустыня. Каракумский автопробег. Тридцать третий год… Машины вязнут в барханах… Калейдоскоп лиц: кинооператоры Кармен, Тиссэ… командор Мирецкий… инженер Станислав Желнорович… шоферы Уткин, Линде… журналисты Эль-Регистан, Диковский, Лоскутов, Босняцкий, Бронтман… Мы выливаем в радиаторы последнюю питьевую воду из своих фляжек… Моторы оживают…

Под их гул, принесшийся ко мне из далеких лет, я наконец заснул.

Утром, только сняли замок с дверей, ушел в канцелярию. Утомленный бессонницей, измученный, сидел над документами, ошибался, переписывал.

День был пасмурный. Окна покрылись черными точками: прилетела мошка. Все казалось серым: и люди, и бараки, и низкое небо. Я как бы внутренне ослеп. Когда на короткие минуты канцелярия пустела и куда-то выходил Толоконников, чудилось, что я снова в тюремной одиночке, что в этом комнатном четырехугольнике кончается мир.

В дверях вытянулась фигура Дорофеева.

— Получил! — радостно выкрикнул он, показывая на конверт. — От Галочки!..

И тут же улетучился. В окно было видно, как ликующе шагал он по двору.

Пришел Баринов. Приказал объявить, что впредь по средам будут занятия с фельдшерами для повышения квалификации, а по пятницам — научные конференции врачей. Позвал меня в кабинет. Надевая белый халат, спросил:

— Вам что, нездоровится?

— Неважно себя чувствую…

— Кровоточит? Где перевязывают?

— В седьмом.

— Будете ходить в первый, к Перепелкиной.

Шагнул к цветам, занимавшим угол кабинета. Пощупал листья. Спросил через плечо:

— Пенициллин из дома выписали?

— Недавно выписал.

Майор резко обернулся.

— Как — недавно? Я же разрешил еще три месяца назад!

— Но ведь письма… два раза в год.

— Можно было в порядке исключения…

Он уселся в кресло за письменным столом. Молча и тупо глядел на усыпанное мошкарой окно, короткими пальцами выстукивал что-то по столу.

— Поздно вечером придет этап. А завтра отсюда будем отправлять. Можете готовить документы и после отбоя.

— Слушаюсь.

— Толоко-о-о-нников! — стегающим голосом выкрикнул Баринов.

Петр Степанович тут как тут.

— Цветы поливаете?

— Так точно. Утром, вечером. Клумбы в порядке.

— Да не на клумбах. А вот эти, комнатные!

— Поливаю.

— А почему они вялые?

— Не могу знать! Под стать людям, наверно.

Баринов наморщил лоб. Помолчал.

— В кладовке… ваши банки?

— Так точно.

— Где взяли? В аптеке? Только не врите.

— Так точно. Не вру.

— Зачем они вам?

Толоконников замялся. Через очки поглядел на Баринова. Ответил простодушно:

— Огурцы буду солить.

— Что?! Какие огурцы?

— Обещали семена в посылке…

— Запрещаю! Банки вернете в аптеку. — Баринов встал. — Ни к чему разводить тут «гастрономы»!.. Я в морге, на вскрытии…

Уходя, сказал мне:

— Старайтесь меньше двигаться. Дней на пять выпишу вам диетпитание.

«Что-то он не такой, как всегда, — размышлял я. — Даже заботливый. Не намерен ли подлечить меня и скорее на этап?.. Так для этого вовсе не требуется диетпитание!.. А может, все сделала Нина Устиновна?.. Она мне поверила, я знаю. Увидела во мне человека. Теперь на многих из нас начнет глядеть другими глазами… А у нее, несомненно, был разговор с Бариновым. Неужели тоже призадумался? Но ведь он — сплошное недоверие и подозрение!»

Только я закончил подбирать документы на очередной этап из больницы, как пришел мой товарищ по тюремной камере Яков Моисеевич Ром — бледный, с глубоко ввалившимися щеками. Пришел проститься. Уезжал на лагпункт для инвалидов.

— Язву-то залечил? — спросил я.

— Какой там! Иногда, знаешь, так скрутит, что думаю — конец. А резать не хотят, боятся за сердце…

Он положил на барьер книжку «Маркизетовый поход». Вздохнул.

— Вот… Спасибо тебе… Все эти месяцы она была со мной…

Скрипнула дверь. Появился начальник больницы майор Ефремов: свежее, с оттенком синевы, бритое лицо, новый китель с погонами, отливавшими золотом. Мы вытянулись по команде «смирно».

— Баринов у себя?

— Уже в морге! — ответил я.

Ефремов слегка улыбнулся.

— А вы что, на этап? — спросил он у Рома, стоявшего в выцветшей инженерской фуражке.

— Да, гражданин начальник, выписали. Привез сюда язву и увожу ее.

— Фамилия?

— Ром.

— Статья? Срок?

— Десять лет. Десятый пункт.

— Ваша профессия?

— Старый большевик.

Ефремов прикусил губу. Сказал тише:

— Я имел в виду вашу специальность…

— Инженер-геолог… Работал в Министерстве геологии… Я вижу, гражданин начальник, вас смутил мой ответ насчет профессии? Между тем это так… Должен сказать… при аресте у меня отобрали орден Ленина, но Ленина не отняли. И не отнимут.

Их взгляды встретились: Ром смотрел прямо и гордо, а майор, как мне показалось, — виновато, пристыженно.

В канцелярии было очень тихо.

— Та-ак… — протянул Ефремов. — Значит, не вылечили?.. Вот что: останетесь в больнице, будете дневалить в корпусе.

Он взял со стола список назначенных на этап, резко вычеркнул фамилию Рома, ушел.

— Это кошмар! Кошмар!

С таким возгласом, качая головой, появился в канцелярии растерянный Кагаловский.