Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

— Семен Семенович как–то на этом самом месте мне говорил, и вы это слышали: «Сказать тебе то, чего я не сказал суду, значило бы проявить неуважение к закону». Простите, я тороплюсь.

Убедившись, что дальнейшие расспросы бесполезны, она тоном, в котором звучали осуждение и просьба, сказала:

— В таком случае передайте ему от моего имени…

— Не могу, — перебил ее Злочевский, — говорите с ним сами, меня он давно уже не слушается.

Он повернулся, чтобы уйти, но она снова удержала его:

— Убедите его как можно меньше просвещать судью и клеветать на себя.

Валентин Петрович не удержался, чтобы не задеть ее самолюбия. Это была отместка за ее власть, которую он испытывал на себе.

— Почему вы ему этого не говорили, когда мы в прошлый раз возвращались из суда?

— Тогда было поздно, — с грустью произнесла она, — а сейчас многого еще можно избежать…

Ее печаль тронула его, и с легкостью, столь обычной для неустойчивых натур, он сразу же согласился:

— Ладно, скажу… Надо будет, удержу его. — В последнем Злочевский был далеко не уверен и, чтобы подбодрить себя, добавил: — В два счета уломаю.

Он снова сделал попытку уйти, и опять она удержала его:

— Будет лучше, Валентин Петрович, если я пойду туда первой. Я ненадолго…

Приход Евгении Михайловны не был неожиданностью для судьи. Он успел разглядеть, что привлекло Лозовского к окну, и, когда дверь за молодой женщиной закрылась, Михаил Герасимович вышел из–за стола и любезно приветствовал ее:

— Здравствуйте, Евгения Михайловна, кажется Лиознова, если не ошибаюсь.

Она с недоумением взглянула на Лозовского, но судья, перехватив ее взгляд, предупредил:

— Не удивляйтесь, пожалуйста, я знаю и многое другое… Мне известно, например, что вы жена профессора Пузырева, состоите на службе в институте… Сведения эти потребовались для дела…

Она протянула ему вчетверо сложенный листок бумаги и, не оборачиваясь к Семену Семеновичу, выжидательно смотрела на судью.

Он прочитал, спокойно вложил бумагу в дело и, обращаясь к Лозовскому, сказал:

— Нам сообщили, что в документ института, направленного в свое время в суд, вкралась ошибка. При вскрытии Андросова гельминты не обнаружены. Будем продолжать наш разговор при Евгении Михайловне. Или вам угодно без свидетелей?

Семен Семенович улыбкой поблагодарил ее за помощь и на мгновение задумался.

— Я не возражаю против присутствия свидетелей… но теперь нам действительно не о чем говорить.

Судья робким взглядом обратился к Евгении Михайловне за поддержкой и, смущенный собственной настойчивостью, тихо проговорил:

— Вы обещали ответить на мой вопрос…

— Да, да, — все еще не сводя нежного взгляда с Евгении Михайловны, подтвердил он, — теперь я охотно отвечу… Я говорил уже вам, что совесть не позволит мне без достаточных оснований кого–либо в чем–нибудь обвинить…

Фраза осталась незаконченной, — в дверь постучались, и вошел Злочевский. Он не спеша направился к судье, бросиБ на ходу короткое приветствие Лозовскому.

— Я хочу вам кое–что сообщить… — Он положил на стол две мелко исписанные страницы, тщательно расправил их и, чтобы заранее парировать вмешательство Лозовского, повернул голову в его сторону и твердо сказал: — Теперь ты мне рта не закроешь… Для твоего же блага помолчи.

Судья пробежал глазами бумагу и сел читать. Тем временем Евгения Михайловна поманила пальцем Валентина Петровича и отвела его в сторону.

— Что вы там написали? — нахмурив брови, строго спросила она. — Семена Семеновича беспокоит, не втянули ли вы в эту историю посторонних… Вы хорошо знаете, он не любит такого рода художеств.

Злочевский бросил насмешливый взгляд в сторону Лозовского и не без расчета, что тот услышит его, повышенным тоном сказал:

— Сильней его художника не сыщешь, пусть не беспокоится, я ему не конкурент… И вообще это не его, а мое дело…

— Говорите тише, — попросила она его, — и не обращайтесь к Семену Семеновичу, ведь он вам не смолчит. Начнется ссора, и где — в кабинете судьи… Надо щадить тех, чьими руками Ардалион Петрович заварил кашу… Их обидеть нетрудно, но они достаточно наказаны тем, что случилось…

Против опасений Семена Семеновича нельзя было возразить, он, конечно, прав, но Валентин Петрович, раздосадованный его вмешательством, не удержался от резкости.

— О чем еще беспокоится он? — не унимался Злочевский. — Уж не о том ли, что я друга его — профессора Пузырева — по миру пущу?

Судья слушал пререкания друзей и, делая вид, что увлечен чтением, думал о дружбе, о ее незримой силе, не ведающей преград, о причудливых покровах, порой облекающих ее, и о том, что ничем ее не скроешь. Кто бы поверил, что эти препирательства и насмешки — голоса чистого сердца, приметы истинной дружбы и любви.

Снова судья обратился к Лозовскому:

— Валентин Петрович Злочевский в своем заявлении утверждает, что обвинение, направленное против вас, ложно и сфабриковано директором института Пузыревым. Что вы по этому поводу скажете?

Злочевский не дал ему рта раскрыть, он выпрямился во весь свой долгий рост, бросил на своего друга негодующий взгляд и, словно речь шла о его собственной чести, возбужденно прокричал: