Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Неудачное возражение могло бы еще более рассердить Евгению Михайловну, промолчать — значило бы укрепить ее позиции; и то, и другое не принесло бы желанного мира.

— Ты должна верить моему чувству, я люблю тебя и, кажется, сумел это доказать.

— Что только люди не называют любовью, — не поднимая глаз, грустно проговорила она, — и влечение, которое сделало бы честь павиану, и жалость, которой позавидует нежная мать, и мимолетное восхищение складом характера или внешностью. Многие чувствуют себя влюбленными по привычке. Они когда–то любили, нежное чувство сменилось другим, третьим и пятым, и существо их приспособилось к состоянию влюбленности…

— Это невозможно, — с несвойственной ему искренностью произнес Пузырев. — Такое притворство мне не под силу.

— Ты напрасно прибедняешься, — смеялась она, — ведь ты актер, мастер выделывать что угодно и кого угодно изобразить. Как и всякий артист, ты в одно и то же время Ардалион Петрович и кто–то другой. Это не притворство, иной артист до того верен своему образу на сцене, что, покидая кулисы, не сразу отделывается от своей маски. Завтра он снова вернется к ней.

Ардалион Петрович не раз убеждался, как магически действует бесконечное повторение одних и тех же слов, независимо от их содержания, и с настойчивостью маньяка продолжал:

— Ты нужна мне больше, чем когда бы то ни было.

— Знаю, но ты отвел мне в своей жизни неблагодарную роль, она не по мне. Из меня не вышла чеховская Варвара Николаевна, которая зажигает лампады, раздает милостыни, принимает божьих людей и замаливает грехи мужа в овраге. Признаваясь мне в своих прегрешениях, ты ждал упреков и порицаний, чтоб успокоив свою совесть, продолжать лгать и обманывать, творить безобразия и мерзость… Замаливать твои грехи я не стану. Найдешь себе другую жену…

— Ты доведешь меня до гибели, я этого не перенесу, — все еще пытался разжалобить жену Пузырев. — Твое решение сведет меня в могилу.

— Уж это будет праздник, каких мало, — с веселым злорадством произнесла Евгения Михайловна. — Сколько выгодных и почетных мест освободится… Сколько плача и стенаний будет в стенах института и клиники.

6

Злочевский был сегодня недоволен, больше того — раздражен и разгневан. Он громил людское легковерие и самонадеянность, упрямцев, готовых затевать спор, когда ошибка очевидна и только слепой не видит ее. Вся надежда у них на то, что патологоанатом прозевает или поверит всему, что написано в истории болезни. Неприятно, конечно, когда умирает больной, а еще горше врачу, когда смерть слишком часто заглядывает в его палаты. И лечили правильно, и ухаживали по совести, и тем не менее статистика скорбная. Не посчастливилось, или, как говорится, не повезло. Что поделаешь? Только остается, что проявить мужество, истинное присутствие духа, — так нет, начинается игра, и притом нечистая, — в истории болезни запишут: «Смерть наступила в результате инфаркта» Откуда это видно? Больной действительно когда–то страдал сердцем и выздоровел, но ведь умер–то он после операции, в связи с другой болезнью, не от инфаркта, а от сепсиса, попросту говоря — от заражения крови… Имейте же мужество так и написать! Споришь с ними, доказываешь, уйма времени уходит впустую. Изволь после этого заниматься наукой. Никто не посочувствует, зато всякий, кому не лень, проворчит: «Куда деваются наблюдения Злочевского, где научные выводы, у другого их хватило бы на пятитомный труд…» Не без того, иной раз проморгаешь, не сообразишь записать или расскажешь и тут же забудешь, но в этом ли главное?

Валентин Петрович расстроен, и не без основания. Обычно подвижной и даже суетливый, с беспокойной манерой ходить взад и вперед, а когда это невозможно — с ноги на ногу переминаться, — он сидит сейчас у стола, подперев руками обремененную заботами голову. Очки мешают ему смотреть перед собой, но вместо того, чтобы снять их, Злочевский жмурит и закрывает глаза. Он не близорук, но, надев очки за работой, по рассеянности не снимает их весь день. Его друзья утверждают, что он продолжает в них видеть недавние вскрытия и даже находить упущения врачей.

Дурное настроение началось у Злочевского с утра, когда в секционную пожаловала Евгения Михайловна. Она никогда прежде не бывала у него. Едва кивнув головой, не спрашивая разрешения, она раскрыла книгу протоколов вскрытий и, перелистывая ее, спросила:

— За каким номером значится у вас акт вскрытия Андросова?

Он нашел протокол, указал номер и страницу.

— Где данные анализа? — не поднимая на него глаз, продолжала она.

Озадаченный видом Евгении Михайловны и обидной холодностью ее расспросов, Валентин Петрович спросил:

— Вы мной недовольны или что–нибудь случилось? Вы странно выглядите сегодня…

— Ничего особенного, мне немного нездоровится…

Он протянул ей два листка бумаги с описанием лабораторного анализа. Евгения Михайловна внимательно посмотрела их и улыбнулась.

— Спасибо. Узнаёте почерк? — возвращая ему листки, спросила она. — Не правда ли, знакомая рука?

Это был почерк Ардалиона Петровича, Злочевский сразу его узнал.