Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

В тот же день к Студенцову пришел Сорокин. Они встретились как старые знакомые, и сразу же у них наладился непринужденный разговор. Один рассказывал о своей поездке, о прогулке по сосновому бору, вдоль Волги, другой — о перемене, происшедшей с Еленой Петровной. Ничто не мешало их сердечной беседе, и они свободно переходили от одной темы к другой. Яков Гаврилович слушал собеседника, избегал с ним спорить и, высказывая свои соображения, не слишком настаивал на них. Когда ему казалось, что Сорокин не склонен с ним соглашаться, он умолкал, остальное довершала его улыбка. «Не стесняйтесь, — говорила она, — я слушаю вас».

Чувства, которые Андрей Ильич вызывал у Студенцова, трудно определить одним словом. Якову Гавриловичу всегда нравился зтот долговязый человек с копной черных непокорных волос, молчаливый, задумчивый, с выражением рассеянности на лице. Было нечто трогательное и привлекательное в его неуверенных движениях, слабой, незавершенной улыбке, как бы с грустью свидетельствовавшей, что ничто уже не заставит этого человека всласть посмеяться или улыбнуться от всей души. Было в этом облике и нечто такое, что вызывало в Якове Гавриловиче не благодушие, а настороженность. Он угадывал, что за внешним выражением доброты и слабости скрываются сила и незаурядная воля. Студенцов наблюдал ее в непримиримых статьях Андрея Ильича, в его речах на заседании общества хирургов и у себя в кабинете, когда Андрей Ильич отказался доверить институту лечение жены. Крепко запомнилась недобрая фраза: «Мы будем оперировать ее в нашей больнице, приемами, разработанными вами, и методом анестезии Крыжановского». Темные глаза его тогда широко раскрылись и взгляд стал острым и напряженным. Два противоречивых чувства испытывал Студенцов к Сорокину — глубокий интерес и настороженность, нечто схожее с тем, что испытывают благомыслящие люди к талантливому забияке.

Андрей Ильич был доволен Яковом Гавриловичем. Ему понравилась простота и непринужденность, с какими тот держался с ним, его ободряющая улыбка, вспыхи–вающая в трудную минуту, словно огонек на глухой тропинке. Он вспомнил, как Студенцов взволнованно просил позволить ему оперировать Елену Петровну, терпеливо выслушал отказ и тихо, словно стесняясь быть услышанным другими, просил разрешения ассистировать на операции. И тогда и сейчас Яков Гаврилович казался ему недурным человеком.

Речь зашла о высокой миссии хирурга, чья совесть обременена чужими страданиями и сознанием ответственности за жизнь больного.

— Единственное утешение, — сказал Студенцов, — что наши сограждане нас не забудут.

Слова эти, произнесенные несколько усталым и скептическим тоном, были рассчитаны на то, чтобы расположить к себе чувствительное сердце мало искушенного в жизни Сорокина.

— Те, кто этого заслужили, — уверенно ответил Андрей Ильич, — не забыты. Их имена мы поныне произносим с уважением.

— Произносим, конечно, но в каком виде! Ученик Сократа и учитель Аристотеля Платон никогда такого имени не носил. Прозвище, данное ему в шутку за его широкий лоб, вытеснило из памяти потомства его истинное имя — Аристокл.

На лице Андрея Ильича отразилось недоумение.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего особенного, — последовал несколько игривый ответ, — даже имена перевирает неблагодарное потомство.

Студенцов сообразил, что сказал лишнее, увидев грустную недоумевающую улыбку Сорокина. Сколько раз давал он себе слово быть осторожным в разговоре, помнить о том, к кому обращена его речь, каков склад души человека. Нельзя же из любви к красному слову, к острой шутке и парадоксу травмировать чужое чувство. Есть же люди, для которых подобная речь равносильна оскорблению святыни.

— Не принимайте это всерьез, — поспешил Яков Гаврилович исправить положение, — у меня скверное обыкновение шутить, иногда и невпопад.

— Я так и подумал, что вы пошутили, — ответил Андрей Ильич. — Без веры в людей, без надежды на их поддержку в трудный момент жить невозможно. Мы, коммунисты, не раз убеждались, какая великая сила в этой вере таится.

Признание собственной вины давно уже не приносило Студеннову удовлетворение, давно уже его гордость, поколебленная голосом совести, так легко не склонялась, как сейчас. Как это случилось? Почему он легко поддался влиянию Андрея Ильича? Почему фраза: «Я так и подумал, что вы пошутили», — растрогала его?

На эти вопросы Яков Гаврилович не смог бы ответить. Ему было не до того. Невольное раскаяние облегчило его душу, скованную притворством, и он увидел вдруг себя простым и добрым человеком, каким давно себя не видел. Обретенная свобода была хороша, можно было признаться в хорошем и дурном, не задумываясь над тем, как взглянут на это другие, назвать доб> рое добрым, не опасаясь, что эта правда обратится, возможно, против тебя. Все стало дозволено, и Яков Гаврилович, не задумываясь, сказал: