Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Яков Гаврилович открывает дверь в маленькую комнатку, в ней тоже ни души, но такой беспорядок! Обрезки картона — на полу и на окнах, банка клея прикреплена к стене, серые нитки развешаны на подоконнике. В переплетный станочек зажат недонгитый учебник, иголка вставлена в корешок. Хозяин здесь, он на время лишь отлучился, сейчас откроется дверь, и все тут зашевелится.

На столе и на стульях свалены книги и свернутые в трубочку чертежи. Их тут немало, одни висят на стене, другие, незаконченные, лежат на чертежной доске. Над ними серьезно и много трудились, это видно по всему. Вот и орудия производства — измерительные линейки, циркули и таблицы, уснащенные ненавистными формулами. Яков Гаврилович не любит их. Глубоко безразличный к науке о числах и измерениях, он склонен в ней видеть сочетания цифр, исполненные мистического тумана. С тех пор как Сергей полюбил математику, Яков Гаврилович поверил, что именно формулы совратили сына и внушили ему отвращение к медицине.

Яков Гаврилович разглядывает комнату, стол, этажерку, перебирает бумаги. На видном месте висит программа занятий — четкая и ясная на каждый день; в аккуратно сложенных учебниках много закладок с точными датами предстоящих зачетов: не терпящие промедления — отмечены крестом, и совершенно отдельно лежит зачетная книжка студента первого курса заочного института механики. В ней пока еще нет ни единой пометки, но рассчитана она на много лет.

Яков Гаврилович почувствовал вдруг неловкость, словно подсмотрел чужую тайну, и поспешил отойти от стола. «Не надо было тут рыться, — с досадой подумал он, — Сергей не ребенок, у него могут быть свои и чужие секреты. Нехорошо! Он может в любую минуту здесь появиться».

Якова Гавриловича кольнуло чувство стыда, и, как ребенок, натворивший невесть сколько проказ, он пустился на кончиках пальцев к выходу. У самых дверей ему послышались шаги и почудилось, что дверь качнулась.

Сергей действительно успел за это время войти и снова уйти, из коридора доносились его удаляющиеся шаги. Он вскоре пришел в сопровождении щеголеватого паренька — заведующего хозяйством больницы. Увидев отца, Сергей обрадовался, тепло пожал ему руку и продолжал прерванный разговор. Паренек робко взглянул на Якова Гавриловича, не без достоинства оглядел свои начищенные сапоги, потрогал золоченую цепочку, свисающую из карманчика брюк, и, обращаясь к врачу, спросил:

— Может быть, лучше в другой раз? Вас тут ждут.

— Ничего, ничего, — сдержанно ответил Сергей, — говорите.

Заведующий хозяйством заботливо подтянул свой алый в крапинку галстук — истинное украшение молодого человека, — торопливо развернул план больничных построек, но тут же спохватился и спрятал бумагу в карман.

— Главный вопрос, как мы будем сараи крыть: дранью или тесом?

Врач оказался неподготовленным, он задумался, вопросительно взглянул на отца и, не скрывая своего затруднения, спросил:

— А чем, по–вашему, лучше?

Яков Гаврилович не слушает их, мысли его заняты другим. Сын холодно принял его, улыбнулся, пожал руку и тут же забыл о нем. Сергей недоволен, и справедливо. У него достаточно оснований быть недовольным своим отцом.

За окном посветлело. Между деревьями блеснуло холодное солнце и потонуло в облаках. Дождь перестал, а в больничном дворе никого по–прежнему не видно. Только беленькая курочка не находит себе места, кружится и кудахчет вокруг собачьей конуры. Она снесла там яйцо, когда никого не было, и не хочет расстаться с насиженным местом. Ей нет дела до свирепого пса, в конуре ее добро, он должен ей уступить.

«Упрямая курица!» — вздыхает Яков Гаврилович и отходит от окна.

Заведующий хозяйством вразумительно убеждает врача:

— Тесом лучше, конечно, еще способней железом.

— За чем же дело стало? — недоумевает врач.

— А за тем дело стало, — говорит заведующий хозяйством с видом человека, который знает свое дело лучше других, — что нет у нас сейчас ни железа, ни теса. — Паренек немало огорчен. — Ни железа, ни теса, — с сожалением повторяет он, — вот так.

Счастливая идея вдруг осеняет его, и глаза загораются восторгом.

— А не обойтись ли нам рубероидом?

Врач не обнаруживает ни малейшего удовольствия, идея не захватила его. Откуда ему знать, что рубероид — тот же толь, несколько лучшего качества.

— Впрочем, не стоит вам, Сергей Иванович, думать об этом, — предлагает заведующий хозяйством, — я как–нибудь сам… У вас и времени нет слушать меня, — виновато покосившись на Якова Гавриловича, говорит он, — может быть, только про комбикорм еще спросить?

— О чем?

— Про комбикорм, — уже более уверенно произносит он.

Сергей слышит это слово впервые.

— Не беспокойтесь, я и с этим управлюсь, обмозгую лучше не надо. Не угодно ли просмотреть этот балансик, — спрашивает заведующий хозяйством, — без него не дадут нам денег, нечем будет кормить больных.

— Я сейчас не могу, — говорит врач, — пожалуйста, в другой раз. Впрочем, дайте, я погляжу. «За двадцать стаканов клюквы, по пятьдесят копеек за каждый, — читает он вслух, — причитается десять рублей…»