Повесть о любви и тьме

Обо всем этом беседовали мы с папой, когда вернулся он из Тель-Авива. В четверг он отвез маму в дом тети Хаи и дяди Цви, даже провел там с ней одну ночь, а, вернувшись в пятницу, услышал от бабушки Шломит и дедушки Александра, что я, похоже, немного простудился. Однако я настоял на том, чтобы пойти в школу. Бабушка предложила, чтобы мы на субботу остались у них в доме: оба мы, как ей казалось, в начале какого-то вирусного заболевания. Но мы предпочли отправиться домой, к себе. По дороге, когда мы миновали переулок Прага, папа счел необходимым сообщить мне со всей серьезностью, как это принято между взрослыми людьми, что в доме тети Хаи настроение мамы улучшилось. В четверг вечером все четверо, Цви и Хая, мама и папа, отправились посидеть немного в маленьком кафе, в двух шагах от дома Хаи и Цви, на углу улиц Дизенгоф и Жаботинского. И получилось так, что просидели они там до самого закрытия, беседуя о людях и о книгах. Цви рассказывал всякие курьезные случаи из жизни больницы, и лицо мамы было спокойным, она принимала участие в беседе, ночью уснула и проспала несколько часов, но посреди ночи она, по-видимому, проснулась и вышла посидеть на кухне, чтобы не мешать тем, кто спит. Ранним утром папа простился с ней, чтобы вернуться в Иерусалим и успеть еще на работу, в отдел периодической печати. При расставании мама заверила его, что не стоит беспокоиться о ней, самое плохое уже позади, и, «пожалуйста, последи хорошенько за мальчиком»: вчера, когда они уезжали в Тель-Авив, ей показалось, что у мальчика начинается простуда.

Папа сказал:

— Твоя мама, в самом деле, оказалась права по поводу простуды, и я надеюсь, что права она и по поводу того, что самое плохое у нее уже позади.

Я сказал:

— У меня осталось совсем немного уроков. После того, как я все закончу, может, найдется у тебя время, чтобы мы наклеили новые марки в альбом?

Почти всю субботу шел дождь. Шел и шел. Не переставая. Мы с папой провели несколько часов, склонившись над нашей коллекцией марок. Голова моя время от времени случайно касалась его головы. Мы сравнивали каждую марку с ее изображением в каталоге (толстом томе, изданном в Англии), и папа каждой новой марке находил верное место в альбоме — либо в той серии, что уже была представлена у нас, либо на новом листе. В субботу, в полдень, мы прилегли отдохнуть: он на своем месте, а я снова в своей комнате, на кровати, ставшей в последнее время больничной койкой для мамы. После отдыха папа и я были приглашены в дом дедушки и бабушки, где нас ждала фаршированная рыба в золотистом соусе, окруженная со всех сторон ломтиками вареной моркови. Но поскольку у каждого из нас уже были насморк, кашель и красные глаза, а на улице лил проливной косой дождь, и облака, снизившись, теснились меж каменных домов, мы, папа и я, решили, что лучше нам остаться дома. Из-за низко нависших туч нам пришлось уже в четыре часа зажечь электрический свет. Папа в течение двух-трех часов сидел за своим письменным столом и работал над статьей, срок окончания которой он уже дважды откладывал. Очки его соскользнули с переносицы, он склонился над своими книгами и карточками. Все время, пока он работал, я лежал на циновке у его ног и читал книгу. Под вечер мы играли в шашки, один раз победителем вышел папа, во второй партии победа досталась мне, а в третий раз мы сыграли вничью. Трудно сказать, нарочно ли подстроил папа такой результат игры, или все вышло само собой. Мы немного перекусили, выпили горячего чая, взяли оба из маминых лекарств две таблетки пальгина или APC, чтобы справиться с простудой. Потом я лег спать, и оба мы проснулись в шесть, а в семь пришла дочка аптекаря и сообщила, что только что звонили из Тель-Авива, и через десять минут они позвонят снова, поэтому просят господина Клаузнера незамедлительно прибыть в аптеку, а ее отец велел передать господину Клаузнеру, что это довольно срочно, так что, пожалуйста…

*