Повесть о любви и тьме

В это же время передовые части египетской армии достигли южных окраин Иерусалима и напали на кибуц Рамат Рахель, который дважды переходил из рук в руки. Египетские самолеты бомбили Иерусалим зажигательными бомбами, от одной из которых загорелся «дом престарелых» в квартале Ромема, совсем близко от нас. Египетская артиллерия присоединилась к артиллерии трансиорданской, обстреливавшей исключительно гражданское население. С холма, расположенного неподалеку от монастыря Мар-Элиас, египтяне обстреливали Иерусалим артиллерийскими снарядами (диаметр их был 4,2 дюйма). Снаряды падали в еврейских кварталах с частотой — один выстрел каждые две минуты, а непрекращающийся пулеметный огонь поливал улицы Иерусалима.

Грета Гат, моя няня-пианистка, от которой всегда пахло влажной шерстью и хозяйственным мылом, тетя Грета, которая таскала меня с собой в походы по магазинам женской одежды, Грета, которой папа любил посвящать глуповатые стишки:

Не секрет
в том греха вовсе нет, —
флиртовать с милой Грет, —

однажды утром вышла на балкон развесить белье. Пуля иорданского снайпера, как рассказывали, попала в ухо и вышла через глаз. Ципора Янай, Пири, как ее называли, застенчивая мамина подруга, жившая на улице Цфания, спустилась на секунду во двор, чтобы принести оттуда ведро с половой тряпкой, и была убита на месте прямым попаданием снаряда.

*

А у меня была маленькая черепаха. В пасхальные дни 1947 года, примерно за полгода до начала войны, папа принял участие в экскурсии сотрудников Еврейского университета в древний город Гереш, расположенный в Трансиордании. Встал он рано утром, взял с собой мешочек с бутербродами и настоящую армейскую флягу, которую с гордостью прикрепил к поясу. Вернулся он вечером, переполненный впечатлениями от экскурсии, от водопадов, от римского амфитеатра, и привез мне в подарок маленькую черепаху, которую нашел там, «у подножия римской каменной арки, вызывающей подлинное потрясение».

Хотя у него полностью отсутствовало чувство юмора, и, возможно, он даже не представлял себе, что это такое — чувство юмора, всю свою жизнь отец мой обожал остроты, анекдоты, игру слов, шутки, каламбуры. И если иногда случалось, что его усилия приносили успех и вызывали у кого-то легкую улыбку, лицо его тут же озарялось с трудом сдерживаемой гордостью. И вот привезенную мне в подарок маленькую черепаху папа решил назвать именем, в котором был бы юмор: Абдалла-Гершон — в честь короля Трансиордании Абдаллы и в честь древнего города Гереш. Перед всеми, кто приходил к нам в гости, папа торжественно и многозначительно провозглашал оба имени моей черепахи, словно глашатай, возвещающий о прибытии герцога или полномочного посла. И чрезвычайно удивлялся, почему это никто из гостей не покатывается со смеху. Поэтому ему казалось необходимым пояснить всем, почему «Абдалла» и откуда взялся «Гершон»: возможно, он надеялся, что те, кто не оценил шутку до объяснений, расхохочутся, если им разъяснить суть. Иногда то ли от чрезмерного воодушевления, то ли по рассеянности, он повторялся: вновь и вновь сообщал гостям все и во всех подробностях — даже тем, кто это слышал, по крайней мере, дважды, уже получил от папы разъяснения, в чем тут «изюминка», и до тонкостей знал, почему «Абдалла» и откуда «Гершон».

Но я очень любил эту маленькую черепаху, привыкшую каждое утро приползать к моему тайнику под гранатовым деревом и жадно поедать зеленые листья салата и свежую огуречную кожуру. Она ела прямо из моих рук, совсем не боялась меня, не прятала голову в свой панцирь, а жадно поедала все, что я ей скармливал. При этом она еще смешно покачивала головой, словно полностью соглашаясь со всем здесь сказанным, подтверждая это усердными кивками. Она походила на одного лысого профессора из квартала Рехавия, который обычно тоже усердно и многократно кивал, казалось бы, во всем с тобой соглашаясь, пока ты излагал свою точку зрения. Правда, это согласие мгновенно превращалось в насмешку, когда профессор, все еще продолжая кивать, камня на камне не оставлял от твоих аргументов.

Одним пальцем гладил я свою черепаху по головке, пока она кормилась, и поражался сходству двух дырочек ее ноздрей с двумя дырочками ушей. Только про себя и только за папиной спиной я называл свою черепаху Мими, а не Абдалла-Гершон. И это было моей тайной.

В дни артобстрелов уже не было ни огурцов, ни листьев салата, да и выходить во двор мне не разрешали, но, тем не менее, я, бывало, открывал входную дверь и выбрасывал то немногое, что оставалось после еды. Для моей Мими. Иногда я видел ее издали, а иногда она исчезала на несколько дней.

*