Повесть о красном орленке

Вышел из избы, присел на колесную ступицу за сарайчиком. Долго сидел безучастно, глядя на Густое, потом провел пальцами по лицу — вспухло, губы не шевелятся. И больно. Голова тоже трещит. «Подходяще отделал, гад,— подумал. И кулаки сжались.— Ну, погоди. Не в последний раз встретились...»

Артемка не любил Драного и прежде, теперь ненавидел. Противно было смотреть, как тот увивается возле богатеев, словно пес, выглядывает: не бросят ли подачку; как с их сынками всегда игры-забавы водит. Где уж там кого-то из них пальцем тронуть! Он задирал и бил вот таких, как сам, бедняков. А за что?

Жил Пронька без отца-матери, со своей теткой, пожилой хворой женщиной. Их избушка стояла далеко на отшибе, за мостом. Во дворе, заросшем травой, не то что скотины — курицы не было. Целыми днями бродил Пронька по улицам и дворам села, высматривал: нельзя ли чем поживиться. И если что лежало плохо — уносил не задумываясь. Ругали Проньку, драли за уши, били жестоко, но все без толку.

Однажды зашел Пронька в винокуровский магазин, увидел жмых, стащил полплитки. Только хотел шмыгнуть в дверь, приказчик поймал за ворот. Снял с Проньки портки и во дворе магазина всыпал ему розог. С той поры и стали звать Проньку Драным.

В последнее время Пронька околачивался в волостной дежурке. Что его тянуло туда, никто не знал. Если бы там кормили или угощали Проньку, а то нет: был у кулаков-дружинников на побегушках. Они раза два брали его с собой на облаву — дезертиров ловить. И это было противно Артемке. Однако черт с ним, с Пронькой: как знает, так пусть и живет, с кем хочет, с тем и дружбу водит. А вот сегодняшнее Артемка не забудет, Драный за все расплатится. Но назавтра случилось такое, что Артемка и думать забыл о Проньке.

Управившись по хозяйству, он зашел к Спирьке Гусеву. Тот сидел в горнице, влипнув в окно.

— Что увидел?

Спирька на секунду повернул встревоженное лицо, просипел:

— Тсс! Айда сюда скорее!

Артемка с ходу бросился к окну, но, кроме прокопченной бани да приречных кустов за ней, ничего не увидел.

— Что? Где?

Спирька снова мельком глянул на Артемку и, будто боясь, что кто-то подслушает, зашептал:

— Сижу я это у окна, гляжу вон туда, на реку, вдруг из кустов дядька. Не нашенский, в картузе смешном. Огляделся и — шасть в баню. И сидит там. Давно. Я слежу все. А тятьки нет: с мамкой на мельницу уехали.

Спирька вытер рукавом со лба пот и вопросительно уставился на Артемку. Тот молчал, не зная, что и подумать. Наконец Спирька сипло выдавил:

— Не вор ли? Ночью прилезет и порежет всех. Позвать бы кого?..

Артемка еще раз, теперь уже настороженно, глянул в окно. Было тихо, безмолвно. «Конечно, вор. Кому бы еще придумалось сидеть днем в темной бане?» Он решительно повернулся к Спирьке:

— Ты глаз не спускай, а я побег. Народ созову.

К кому идти — придумал сразу. К Мотьке. У него брат Кузьма в кулацкой дружине служит. Здоровенный детина с револьвером в желтой кобуре на боку. Тот кого хошь поймает.

Подошел Артемка к калитке, приоткрыл осторожно: нет ли поблизости свирепого, чуть ли не с теленка, волкодава — и прошмыгнул через двор в сени.

Филимоновская семья была в сборе: сам хозяин, суровый, обросший широкой бородой, Мотькина мать, маленькая, юркая, Кузьма и Мотька. Они сидели за столом и пили чай из ведерного медного самовара.

Мотька так и вытаращил глаза на Артемку: зачем краснопузый пришел? Не без удивления встретили Артемку и остальные.

— Чо зашел, как в сарай? — недружелюбно произнес Филимонов.

Артемка торопливо перекрестился на десятка два икон, развешанных в красном углу.

— Ну?

Слушали молча, отставив чашки. Филимонов и Кузьма быстро переглянулись. Нехорошо переглянулись: так и сверкнули в, глазах злые искры. Потом так же молча встали, оделись. Филимонов снял со стены двуствольное ружье:

— Айда!

К бане подошли так тихо, что ни одна веточка не хрустнула. Артемка оглянулся: в окне избы белело испуганное лицо Спирьки. Филимонов осторожно стал у двери, рядом Кузьма с револьвером. Филимонов резким рывком распахнул дверь, и оба разом ввалились в баню.

Что там произошло, Артемка не видел. По всей вероятности, бродяга спал, потому что мужики без особой возни скрутили ему руки и выволокли на свет.

Это был рослый молодой парень с бледным, усталым лицом. Карие глаза его все еще непонимающе смотрели то на Филимонова, то на Кузьму, то на Артемку, который чувствовал себя настоящим героем, будто сам скрутил бродяге руки.

— Э, да мы, кажется, с тобой встречались, большевистская морда! — вдруг воскликнул Кузьма.— Помнишь Жарково?

Парень неожиданно улыбнулся широкой добродушной улыбкой и произнес, немного растягивая «а»:

— А ка-ак же! Здорово всыпали мы тогда вашей колчаковской сволочи! И тебе, видно, досталось, если вспомнил.

— Цыц, красная зараза! — бешено крикнул Кузьма и хрястнул парня наганом по лицу.

Тот качнулся. Кровь густо закапала с рассеченной щеки. Парень, словно не его сейчас ударили, так же добродушно улыбался, казалось, не принимал всерьез ни боли, ни этих озлобленных мужиков. Филимонов толкнул парня вперед:

— Иди, покуда цел.