— Ну, брат! Как сочинил! — вроде даже хлюпнул Куркин. — Аж слезу выжимает.
В комнате задвигались, закашляли, задымили. Стихи понравились, и многие повторяли запомнившиеся слова и целые строчки.
— А теперь, станишники, расходитесь, — указал на дверь Куркин. — Нам тут с гонцом надо кое-что обсудить.
— Товарищ Ворошилов сказал, что кадеты хотят мост взорвать, — медленно заговорил Дундич, когда они остались вдвоем. — Они везут динамит, сам видел.
— Я тоже видел, — подтвердил Куркин. — Только ты скажи Ворошилову, что мы не допустим этого. Я, видишь, почему не лезу на рожон, — думаю перехитрить Ваську Каратаева. Если мне с дружиной зараз напасть на каратаевских саперов, мы их как цыплят опрокинем в Дон. Тогда Мамонтов и дивизии не пожалеет. А с дивизией мы не совладаем. Вот почему и заигрываю с Васькой. Толкую: ты меня не трогай, я тебя знать не знаю. Уразумел?
— Уразумел дюже гарно.
Узнав, что армия завтра подойдет к Дону, Куркин взлохматил волосы, растрепал бороду и несколько минут ходил из угла в угол. Потом остановился перед Дундичем и сказал, как отрубил:
— Передай Климу Ворошилову, что кадетов через мост не пустим!
— Но они могут взорвать.
— Не дозволим! Всей коммуной выйдем на защиту, — заверил Куркин. — Только вы там смотрите не мешкайте. Как выстрелы услышите, торопите коней.
В сопровождении Куркина и еще одного казака возвращались Дундич с Шишкиным к Дону. Парамон Самсонович рассказывал о том, как в Рогачиках возникла своя республика.
— Хутор стоит возле самой железной дороги, — неторопливо начал он, — по ней день и ночь идут эшелоны. То мобилизованные, то демобилизованные, то сироты, то инвалиды, то белые, то красные, а потом еще появились — слыхал? — «анчихристы-анархисты». И весь этот мир хочет есть-пить. Как печенеги набегали на хутор. Красные еще добром, со справками на реквизицию, а остальные, особливо анархисты, шило им в брюхо, мало того, что харч отбирали, еще и баб с девками позорили…
…И так продолжалось до той поры, пока не вернулся из госпиталя он, Парамон Самсонович Куркин. Подошел к левадам крайних дворов, да только рот от изумления разинул. Стоят дома без окон, словно без глаз, а другие крест-накрест досками забиты, будто пластырем перехвачены. Где сады когда-то зеленели, одни пни печалятся.
Вечером собрал у себя Куркин хуторян, и порешили они создать отряд, который будет бороться со всеми, кто непрошеным гостем или ясачным татарином в хутор пожалует.
Стало спокойнее.
Попробовали однажды молодчики Улагая поживиться хлебом подовым да самогоном пшеничным, но получили по зубам. Решили казаки полковника Григорьева реквизировать строевых коней. Куркин с друзьями продержали посыльных всю ночь в темном сыром погребе, а утром, обезоруженных и безлошадных, вывели в степь, надавали тумаков и проводили с посланием к Григорьеву. В том послании было сказано, что Рогачевская республика стоит форпостом братства и справедливости на вольном Дону и никакого насилия над собой не потерпит.
Дважды за эту весну Куркина вызывал к себе верховный в Нижнечирскую. Не поехал. А в Калач к Григорьеву ездил. Выступил на митинге. Призвал и калачевцев создать свою республику и до восстановления порядка на Руси не подчиняться самовольным атаманам.
— Вот обозленные кадеты и врут про нас, — закончил Куркин. — Получается, будто мы хуже анархистов. Но это не так. Мы за справедливость. А справедливой мы считаем Советскую власть. Почему, хочешь знать? Потому, что она сказала крестьянину: бери землю, но не безобразничай на ней, а работай.
— Но почему другие казаки против? — спросил Дундич. Он все время хотел понять, что происходит вокруг, почему идут брат на брата, отец на сына, сын на отца.
— Потому, что дураки! — в сердцах воскликнул Куркин. Темные. Не понимают, что все эти паразиты — Юденичи, Колчаки да Красновы — ярмо им вытесывают.
— Так трудно сказать им про обман? — удивился Дундич.