Повесть о красном Дундиче

Батарейная прислуга приуныла. Значит, обманул их этот, в малиновой гимнастерке. Раз орудия бросят в речку, артиллеристы останутся не у дел. Конечно, кто к седлу привычный, может попроситься в кавалерию. Но таких раз, два и обчелся. Уловил их настроение Дундич и смело возразил Буденному:

— Нет, товарищ комдив, не будем бросать пушки в воду.

У Семена Михайловича даже усы вздрогнули: опять партизанщина. Мало обоза, раненых. Еще эти железяки повесить на шею.

— Они же нам помогли, — не понял Дундич раздраженности Буденного.

— Я уже сказал спасибо, — чуть возвысил голос Буденный. — Снаряды вот-вот кончатся, а тогда что с ними будешь делать?

— Семен Михайлович, — умоляюще взглянул в глаза комдиву Дундич, — я им слово дал, что не брошу.

— Батарейцев не бросим. Кто хочет, идите ко мне, — обратился Буденный к артиллеристам. — Кто не хочет, ступайте по своим куреням. Вот такая вам от меня милость.

— Не могем мы, дорогой товарищ Буденный, — высунулся из строя фельдфебель. — К седлу мы не привычные, а по куреням… Ежели б там ваша власть была… Так что ты уж нас или забирай со всеми причиндалами, или… кончай зараз.

— Ну, ну, ты… что, — опешил комдив, не найдясь, как назвать служивого с желтыми лычками на черных погонах. — Раз товарищ Дундич слово дал, как же я могу? А чтоб никому не было накладно, — хитро сощурил он насмешливые глаза, — передаю вам, пушкари, своего лучшего разведчика.

Дундич рванулся к Буденному, хотел что-то объяснить, но комдив выпадом руки остановил его и заставил молча дослушать.

— Был он моим лучшим разведчиком. Надеюсь, будет вам таким же командиром.

— Покорно благодарим! — в один голос выкрикнули артиллеристы.

— Бели уж он вас сумел заставить лупануть по своим в такой критический момент, то представляю, что вы натворите теперь, когда мы принимаем вас в нашу Рабоче-Крестьянскую Красную Армию, — торжественно закончил короткую речь Буденный.

А Дундичу, который все еще стоял опешив, силясь осознать, за что он так жестоко наказан, сказал:

— Ты в дивизии, Иван. Тут всего шесть полков, двадцать четыре эскадрона. Весь на виду — какие могут быть «хочу — не хочу»? — И, отсекая лишние вопросы, подал команду: — Товарищ Дундич, готовьте батарею к переходу.

И тотчас прозвучала новая команда:

— Поэскадронно готовсь! Головным идет Ока Иванович. Замыкаю я.

Когда Семен Михайлович, стоя в тени развесистого вяза, глядел на проходившие части, он обратил внимание на горестный, прямо убитый вид Дундича. Тот ехал и как-то странно качал головой, словно убаюкивал свою боль-обиду. «Наверно, зря так сделал, — осудил себя комдив, — Он ведь признавался как-то, что милее коня для него ничего нет. И только смерть вышибет его из седла. А кого еще можно назначить? Он в ружейной мастерской, говорят, работал. Стало быть, какое-никакое понятие о железках имеет. Ну что уж так переживать? Не на веки вечные. Снаряды кончатся, сам бросит пушки где-нибудь в степи. А может, в Царицын доставит. Там-то она, эта батарея, считай, по горло нужна. Примут такой подарок с великой радостью». И эта мысль вдруг заставила его негромко окликнуть Дундича:

— Погоди, Ваня!

Дундич спрыгнул со своего рыжегривого Мишки, еще сохраняя на лице обиду, остановился возле Семена Михайловича, всем видом показывая покорность начальству.

— Слушай, браток, — заговорил Буденный, не замечая обиды новоиспеченного комбата. — Чего я надумал: привезти эту треклятую батарею в Царицын. Она ж там дороже золота.

Комдив заметил, как от его слов на бледном лице Дундича проступили пятна, а голова, опущенная на грудь, стала медленно подниматься. Значит, не зря товарищ комдив думал, как бы утешить своего лучшего разведчика. Вот ведь, на глазах оживает человек. Метко народ придумал: слово ранит, слово лечит.

— А я что предлагал? — одухотворилось лицо Дундича. — Батарейцы — красота, снаряды у кадетов отобьем.

— Вот то-то же, — нарочито-упрекающе заговорил Семен Михайлович. — Кому, кроме тебя, я мог поручить эту задачу? А ты — в амбицию! — Он помолчал, потом добавил: — Глядишь, еще награду какую-нибудь нам с тобой за пушки дадут.

— Хорошо бы шашку! — как-то само собой вырвалось у Дундича.

Надо сказать, что с шашками ему не везло. С той поры, когда прошлой осенью возле Орловки поломал он свой дамасской стали клинок, сколько у него их перебывало, а он чувствовал, что все не то. Или тяжелая, или легкая. В эфесе и то ни изящества, ни красоты, словно делали шашку в насмешку над тем, кому она достанется. А впрочем, так, наверное, казалось мнительному Дундичу. Другие же воевали с подобными клинками, и ничего, не жаловались.

— А мне бы, — в тон ему помечтал Семен Михайлович, — на каждый взвод по тачанке. А про твою шашку я уже давным-давно в Москву написал. Говорю: есть у меня такой рубака, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Да вот незадача — нечем ему кадетов крушить. Какую ни возьмет сабельку в свои богатырские руки, она точно ивовый прут. Так что думаю, дорогой братишка, делают в Москве для тебя необыкновенную шашку. Глядишь, приедем в Царицын, а она там дожидается тебя.