Повесть о детстве (Художник Р. Гершаник)

— Сема! — вдруг подозвала его к себе бабушка. — Я имею к нему один вопрос. Если он такой большой папин друг, так разве нельзя было поменяться: он бы поехал спасать, а папа бы приехал сюда?

Но Сема отказался переводить этот ехидный вопрос бабушки.

— Тоже выдумали! — возмутился он. — Вам кажется, что это дома — что хотел, то сделал. Это вам не котлеты с чесноком!

— В чем дело? — поинтересовался Трофим.

— Ничего, — вежливо улыбнулся Сема. — Бабушка спрашивает, не хочется ли вам кушать. Как раз есть пшено.

— Нет, — сказал Трофим, вставая из-за стола. — Я пойду: скоро утро. Меня ждут люди.

— А мне можно с вами?

— А как же! — улыбнулся Трофим. — Будешь моим личным ординарцем.

Сема быстро схватил пальто и, на ходу застегивая пуговицы, пошел вслед за Трофимом.

— Куда ты? — закричала бабушка. — Куда тебя несет натощак?

— Нас ждут люди! — важно ответил Сема и, надвинув козырек на глаза, выбежал на улицу.

В СИНАГОГЕ СТОЯТ ВИНТОВКИ

Где евреи с талесами? Их нет. Желтые скамьи сдвинуты к стенам. В воздухе — горьковатый запах самосада и черные тучи тяжелого дыма. За столом — люди без шапок. Босой матрос задумчиво сосет цигарку и после каждой затяжки сплевывает на пол. На подоконнике сушатся коричневые портянки… Нет евреев с талесами, и не слышно привычного молитвенного стона.

В синагоге стоят винтовки.

На ступеньках, ведущих к амвону, сидит угрюмый синагогальный служка. Он что-то жует или шепчет. Его просят уйти, но он не встает со своего места. Ему дают хлеб — он прячет руки. В глазах его злоба и сон, но он не может покинуть свой пост — он один бережет тору, старую, добрую тору, к которой прикасались тысячи губ, которая несет людям исцеление от недугов, избавление от бедствий. Пусть сидит и плюется этот босой матрос, пусть дымят эти богохульники с непокрытыми головами — святой дом не поруган, бог внемлет и зрит!

Сема и Пейся в волнении бродят по улице. Может быть, произошло что-то большое и даже страшное, но это хорошо. Наконец-то перестали просить и плакать в этом угрюмом доме. Там заряжают винтовки, смазывают ружейным маслом части и Трофим, с кем-то ругаясь, стучит карандашом по столу. Они говорят громко и забывают, что где-то рядом сидит испуганный бог и смотрит, что делается. Они не замечают его, и к небесному своду синагоги, к голубому потолку с нарисованными звездами, плывет медленный махорочный дым.

На дверях вывешен большой серый плакат. И Сема неторопливо и громко читает Пейсе первый приказ военкома:

Впредь о всяких происходящих недоразумениях между гражданами местечка и проходящими красными частями доносить мне.

Лица, нарушающие общий порядок, будут мною арестовываться и предаваться суду по законам военного времени.

Лица, замеченные в распространении контрреволюционных слухов, будут преданы суду ревтрибунала.

Военный комиссар Трофим Березняк.

Внизу приписка мелом — печатными буквами: «Всякий срывающий этот приказ или заклеивающий его — творит контрреволюционное дело».

— Понял? — с восхищением говорит Сема.

— Понял, — отвечает Пейся.

И они оба молчат.

Никогда в жизни Семе так не хотелось совершить подвиг, как в эти дни. Хоть самый маленький: взять в плен офицера, поймать чужого разведчика, найти уснувшего часового, стащить где-нибудь пулемет. Хоть что-нибудь! Чтобы знали! И Пейся угадывает мысли друга.

— Я что-то придумал! — таинственно шепчет он.

— Что?

— Не спрашивай, — возбужденно говорит Пейся, озираясь по сторонам. — Ты видел, что там написано! Всякий срывающий творит контрреволюционное дело!

— Ну и что же?

— Ты не понимаешь? — смеется Пейся. — Мы будем здесь сторожить несколько дней, и, если подойдет этот срывающий, мы его поймаем!

Но Сему не увлекает эта идея, и он наносит страшное оскорбление Пейсе — он молчит.

— Что ты закрыл рот? — возмущается Пейся.

— Мне так нравится.

— Ты думаешь, что ты умнее всех!

— Я ничего не думаю, — успокаивает его Сема. — Иди и не дергайся. На тебя уже все люди смотрят.

Они гуляют возле синагоги — от угла к углу. Иногда к ним подходят красноармейцы и спрашивают что-нибудь: как пройти к реке, к лесу, кто здесь хороший сапожник. Сема отвечает, но Пейся не может стоять молча рядом с живым красноармейцем, и он вмешивается в разговор, начинает размахивать руками и что-то кричать.

Сема бледнеет и умолкает. После ухода красноармейца Старый Нос обращается к Пейсе со строгим вопросом:

— Ты же видел, что я говорю? Зачем ты влез?

— А что? — не сдается Пейся, — Разве он к тебе подошел?

— Да, ко мне.

— А что, ты его купил? — кричит Пейся, пуская в ход уже самые неубедительные доводы.

Наконец они сговариваются: один раз отвечает Сема, один раз — Пейся, и, сговорившись, начинают ждать красноармейца с каким-нибудь вопросом, но красноармеец, как назло, не идет, и друзьям становится скучно. Они идут на базарную площадь смотреть на коней и тачанки с пулеметами. Долго там стоять нельзя, их просят уйти.

— Что теперь будем делать? — спрашивает Пейся.

— Давай зайдем в синагогу.

— А нас не выгонят?

— Что ты! Ни за что!

— А что ты скажешь, когда войдешь? — интересуется Пейся.

— Почему это я скажу? А может быть, ты скажешь!