Повесть о детстве

С невестками Паруша жила ладно, хотя они и боялись ее в первые дни и статились, - покорно опускали глаза, говорили тихо и кротко, - но, когда свекровь озорно кричала на них с притворной сварливостью и грозно сдвигала мужичьи брови, они видели веселый смех в ее умных глазах, фыркали и переглядывались, а потом бросались к ней на шею.

- Матушка, милая, дай тебе господи доброго здоровья!.. Ты лучше родной матери. На руках носить тебя будем... Чего хошь делай с нами - всю душеньку отдадим, с песней, с радостью.

Паруша отбивалась от них, топала ногой и басила громоподобно:

- Ну, вы, охальницы... своевольницы! Согну в бараний рог! Высушу, вытравлю вашу красу. Я - свекровь, я - дому голова.

И, обнимая их, смеялась и дышала утомленно.

- Ух, устала я с вами, как после пляски! - И нежно ворковала: Расхорошие вы мои, молоденькие мои!.. Ведь и я когда-то была молодая да пригожая. Дай нам, владычица, мир да любовь! - И опять кричала с притворной строгостью: - Внучат скорей родите! Мне чтобы вовремя ребятишки-то были! А то ухватом колотить буду, а мужьев - поленом.

Когда рассказывали об этом Катя и бабушка за прядевом, в бабьи часы, мать грустно улыбалась и думала о чемто, вздыхая, а Катя озорничала:

- А мамка вот и голос и красу свою тятеньке под ноги бросила. Тятенька-то ей и под мышки мал, она его одним щелчком к порогу швырнула бы. А всю жизнь под окриком да под угрозой жила - и пикнуть не смела.

- Ка-атька! Бесстыдница!.. Аль об отце-то так тоже баять?

- Я не об отце баю, - открикивалась Катя. - Мне тебя жалко. А баушку Парушу я бы тоже на руках носила.

Мать с задумчивой улыбкой говорила, будто сама с собой:

- Паруша-то такая одна, а девок много. У всех нас одна судьба. А вот такая бывает тоска - умереть хочется...

а то обернулась бы птицей и улетела на край света...

Катя, посмеиваясь, заканчивала словами запевки:

Не обута, не одета, Только миленьким согрета .

И я видел, что мать и Катя завидуют невесткам Паруши.

И вот когда я у Паруши сидел и ел горячие пряженцы с молоком, она ворковала:

- Ешь, золотой колосочек, кудрявая головка. А потом споешь мне стихиру, грамотей дорогой. Голосочек-то у тебя как колокольчик.

И успевала приласкать и маленьких внучат, которые подбегали к ней постоянно. Обращаясь к швецам, говорила с насмешливым осуждением:

- Семья-то у них какая-то несуразная... Дедушка-то Фома как-то в стороны расползается. Никогда ни в чем не было у него удачи. Сыновья какие-то петушишки: форсуны и безалаберные, как тараканы. Попала им хорошая бабенка Настя - испортили бессчастную... и парнишку-то изуродуют...

Володимирыч посматривал на меня добрыми глазами и посмеивался:

- Да, семейка несмышленая. На словах густо, а в голове пусто. Настеньку-то больно жалко - золотое сердечко.

Забили.

Егорушка весело говорил со мною глазами и подмигивал мне, как мой ровесник.

- Ну, чего пришел-то? - участливо спросил он. - Аль скучно без нас?

- Скучно.

- А ты почаще приходи сюда. Бабушка-то Паруша, вишь, как тебя привечает.

Я подошел к нему и прошептал ему на ухо:

- Пойдем со мной: я чего-то тебе скажу.

Он быстро вышел из-за стола и сделал какой-то знак Володимирычу.

- Мы, бабушка Паруша, по секрету с ним поговорим.

Я подбежал к Паруше и стыдливо потянулся к ее лицу.

Она наклонилась ко мне, и я крепко поцеловал ее. Это было не в нравах наших парнишек и вышло неожиданно для меня самого, и я совсем растерялся. Но в глазах Паруши я заметил слезы.

- Милый-то ты какой! Сердце-то у тебя какое счастливое. Дай тебе господи жизню радошную...

Мы вышли с Егорушкой на крыльцо, и я рассказал ему, о чем говорили отец с Сыгнеем и Титом. Он засмеялся.

- Ничего. Ты не унывай. Я никому не скажу. Володимирыч-то знает, что его бить отец твой собирается.

А я ведь полюбил тебя, и Володимирыч тоже, и ты нас любишь... Тут вчера офеня заходил, а я у него для тебя купил эти вот книжечки.

Он вынул из кармана порток две книжки и сунул их мне в руки. Я побежал домой и дорогой любовался ими. Одна была нарядная, с разноцветной картинкой на обложке: какие-то невиданные и богато разодетые богатыри у сказочного дворца. Другая тоненькая книжечка в синей обложке.

Первая оказалась "Бовой-королевичем", а другая "Про счастливых людей".

Для того чтобы дед не изорвал их, как "побалушки", я спрятал их в сенях, в коробьё с хламом.

XVII

В тот же вечер я с Кузярем и Наумкой толкался в толпе парней и мужиков на взгорке, над избой Крашенинников.

К нам неожиданно пришел редкий гость, барский конторщик Горохов со своей "саратовкой" с колокольчиками. Вместе с ним нахлынули и сторонские: это значило, что в этот вечер между враждующими сторонами заключено перемирие. Высокий, немного сутулый, худой, носатый, Горохов в черном романовском полушубке наигрывал причудливые, виртуозные переборчики, но как-то странно: начнет громко, размашисто и даже поднимет гармонь к уху, но потом неожиданно оборвет игру. Толпа говорливо шевелится, кто-то выкрикивает шутейные слова, все дружно смеются, девки повизгивают. Около Горохова почтительно топчутся парни и о чем-то просят его.