Повесть о детстве

И очень смешно и беспомощно хватается за полу полушубка Миколая Подгорнова. А Миколай смело и форсисто шагает рядом с Калягановым, засунув руки в карманы шубы.

Он первый срывает шапку и, отмахнув ее в сторону, рассыпается бесом:

— Доброго здравьица, Митрий Митрич! Имею честь лепортовать о скончании кулачного сражения…

— А почему не говоришь о результатах боя? Опять вас расколошматили? Не научили еще вас драться по-настоящему? Эх вы, дрянные бойцы!

— Никак нет, Митрий Митрич! Будьте праведным судьей. Мы с Ларивоном Михайлычем дрались от чистого сердца, от чистой души.

— Выходит, что вас раскрошили за это ваше честное сердце и чистую душу. Пеньки осиновые!

— Да ведь, Митрий Митрич! У той стороны сколь бойцов-то? У нас только Ларивон Михайлыч да я, а у них Серега да Тихон прибежали. Один Серега чего стоит. Силы-то Дмит Митч; не равные.

— Не в числе и не в голой силе преимущество. Ты это хорошо знаешь, Николай. Дело в уменье, в ловкости, в боевом духе, наконец в уверенности, что победишь… Надо прежде всего повести за собой народ. Это сумели сделать и Серега и Тихон. А вы с Ларивоном сдрейфили. Народ почувствовал это и дрогнул. Если бы Серега один был на вашей стороне, вы все равно победили бы.

Бойцы нашей стороны прячутся друг за друга, только Серега Каляганов нагло смотрит в глаза Измайлову.

Митрий Степаныч подходит к нему и что-то шепчет на ухо.

— Каляганов! — рявкнул Измайлов. — Скажи прямо: чем ты взял сторонских?

Серега переступает с ноги на ногу, но смотрит в глаза Измайлову и скалит зубы.

— Рази, барин, зна-ашь… Загорелось в душе, руки ходуном заходили, и словно гору могёшь своротить…

Измайлов свирепо стучит палкой по льду.

— Ты у меня дураком не прикидывайся! «Могёшь»! Лучше скажи: ежели сейчас кликнешь клич и бросишься снова на сторонских, уверен, что побьешь?

Каляганов безбоязненно скалит зубы.

— Да ведь ежели хотите полюбоваться, можно и клич кликнуть. Я только в раж вошел. Как схватился с Ларивоном, он мне по сопатке, а я его по скуле. Как-никак силач он отчаянный. Ну, он покачнулся — и на своих. Они и хлынули. Миколя-то уже не удержал людей-то. А ежели хотите — я не прочь. Еще сейчас сердце кипит, — размахнуться хочется.

Измайлов хлопает его по плечу и лает в восхищении:

— Мо-ло-дец! Жаль только, что ты превратился в вахлака. Здесь ты удалец, мастер, а вот в жизни драться за себя не умеешь. У меня сорвался, а к Стодневу попался в лапы, как дурак.

Серега уже не смеется, а опускает голову угрюмо и зло.

— Ты мне, Митрий Митрич, сердце не надрывай. Не трог меня!

Измайлов, остывая, отвернулся от него и крикнул Митрию Степанычу:

— Ну, знаю, Стоднев: без тебя ни один бой не обходится. Ты здесь как главнокомандующий. Все у тебя в лапахь Держи! Разделить всем честно, без подлога.

Бойцы снимают шапки и кланяются ему. Митрий Степанович стоит истово и величаво.

Измайлов, довольный, теребит стриженую бороду дрожащими кривыми пальцами, потом идет к санкам. В руках его поблескивает на луне зеленой глубиной четвертная бутыль.

VIII

Наши детские игры начинались еще засветло, после работы по двору. Ко мне прибегал Наумка или Иванка Кузярь, и мы удирали на косогор, к речке. Там уже катались на салазках и ледянках ребятишки. Много парнишек было и на речке. Кое-где попарно дрались на кулачки. На взгорок собирались взрослые парни и даже бородатые мужики.

Обычно они подтрунивали над нами: вот, мол, ты бегать горазд и за мамкин сарафан держишься, а подраться с парнишкой храбрости нет, — какой же ты после этого парень?

Мальчата ярились, бунтовали и хвастались, сжимая кулачишки:

— А ты видал, как я за подол держусь? Ты еще не знаешь: я спроть каждого выйду. Только давай.

— Эка, хвальбишка! А довелось на кулачки — лежачего не бьют! Трус!

Это было смертельным оскорблением для меня лично.

Как! Я — трус?

— Давай кого хошь. Сейчас же спроть пойду.

Я всегда храбро выступал против Кузяря и Наумки, но в душе чувствовал себя слабее их: они часто побивали меня в боях. Кузярь был худенький, расторопный, а Наумка ростом был выше, и руки у него были длиннее.

Но бывало, что и я выходил победителем, хотя и не без урона.

Сема заботливо и любовно тер лицо мое снегом, учил, как держать его на губах, чтобы они не распухли.

Я понимал, что нельзя признаваться в поражении, надо всегда сохранять свое достоинство и храбриться, надо всегда показывать людям, что ты можешь постоять за себя.

Люди, даже близкие и кровные, любят сильных и брезгуют слюнтяями и плаксами.

Когда я входил в избу и звонко кричал о своих победах, дед шевелил своими седыми бровями и ухмылялся.

— А это чего у тебя, сукин кот, нос в крови?

Сема мгновенно приходил мне на помощь:

— Ничего не в крови… Он здорово дрался…

И я видел, что никто мне не верил, но притворялись восхищенными мною.