Повесть и рассказы

Конечно, был указ, что без лицензии, санитарного контроля и прочего торговать съестными товарами нельзя. Но куда деваться, если ничего другого они с женой придумать не смогли? А лицензия, контроль — это ж черт знает что такое! — в том смысле, что попробуй-ка походить за всякими справками, да тому дай на лапу, да этому. А еще потребуется крыша и со стороны бандитов, и со стороны милиции. Это сколько же времени пройдет! А жить надо сегодня, сейчас. И самим кормиться, и детей кормить, одевать-обувать. А с чего? Завод, на котором Прохор работал токарем высшего разряда, а Дарья — контролером ОТК, закрыли, все его помещения раздали под склады и офисы. Когда вся эта мутота с приватизацией начиналась, им внушали, а они верили, — и Прохор вместе со всеми, — что если завод станет акционерным обществом, дело пойдет лучше, потому что свое, не дядино. И акции раздали всем работникам в зависимости от стажа, и совет акционеров создали, но стало не лучше, а хуже: продукция их оказалась никому не нужной, отсюда ни работы, ни зарплаты. А вскоре объявились какие-то темные личности, стали скупать акции, завод обанкротился и пошел с молотка.

Нет, когда Прохор с женой и сотнями других таких же оказались на улице без гроша в кармане, до пирожков они еще не додумались. Вернее, Дарья не додумалась, потому что сам Прохор ни до чего додуматься не мог. Дарья поначалу взялась «челночить» то в Турцию, то в Польшу, покупая там всякое тряпье. А Прохор занялся частным извозом, но не прошло и месяца, как «жигуль» его сожгли, а тесть свой «москвичонок» пожалел. Да и то сказать: дача без машины, считай, пустое место. И Прохор вынужден был идти в напарники к своей жене. Из нужды вроде бы вылезли. Деньжата появились, подумывали о новой машине. Но они занимались куплей-продажей сами по себе, еще по старым, совковым, правилам: пришел на рынок, уплатил за место, разложил свой товар и торгуй. Да только вскоре обнаружили, что на барахолке все места заняли приезжие с Кавказа, и теперь, куда ни ткнись, везде они, и если хочешь торговать, то плати им же, делай то, что велят, иначе… Короче говоря, дело это стало невыгодным и опасным: помотайся-ка по аэропортам и вокзалам, где тоже царят волчьи законы, и не только в России, но и за границей, где можно лишиться и товара, и денег, и жизни, выдержи-ка всю эту нервотрепку. Поэтому пирожки стали как бы следствием их пятилетнего опыта. И все шло более-менее нормально, пока об их новом бизнесе не прознали новые хозяева рынка. И не потому они на них ополчились, что ревностно блюли российские законы, а потому что отнимали едоков их чебуреков, шашлыков и цыплят-гриль, бог знает из чего сделанных и в каких условиях.

Прохор брел домой, с трудом переставляя ноги, стараясь дышать ровно, едва-едва, и более всего боясь, что Дарья, увидев его избитым, беспомощным, потеряет к нему, такому сильному и уверенному в себе, всякое уважение. И не только она, но и дети, и все, кто его знает.

Он брел, то и дело останавливаясь и отдыхая, оглядываясь и пытаясь понять, почему в этом мире все продолжает стоять на своих местах или двигаться, как стояло и двигалось до этого, в то время как он… как его… и почему он сам принимал так равнодушно сообщения о том, что где-то кого-то ограбили, убили, изнасиловали? Не верил, что это может случиться и с ним самим? Или потому, что все эти годы со всех сторон, изо дня в день так и сыпались всякие ужасы, так что люди, как и он сам, привыкли к чужим страданиям и покрылись коркой равнодушия? И получается, что кто-то очень старался и старается до сих пор, чтобы все они сделались равнодушными к чужому горю, ни во что не вмешивались, все мерзости принимали как должное.

Каждый за себя, один Бог за всех… Разве это правильно? Разве это по-человечески? Да и какое до них дело Богу? И есть ли он на самом деле? Раньше не было, а теперь, говорят, появился вновь. Теща, например, вдруг стала верующей. Ходит в церковь, приносит домой то святую воду, которую если пить, то избавишься от всех хворостей, то свечки какие-то особые, то бумажки с заговорами от всех бед и напастей, на даче, в столовой, повесила икону. Правда, крестится редко, да и тесть на нее ворчит, не веря ни в водичку, ни в свечки, ни в поминальные и заздравные записочки.

— Деньги зря переводишь, — ворчит он, но всякий раз все реже и тише, видя, как жена с каждым разом все упрямее поджимает губы.

Прохор переступил порог своей квартиры и сразу же наткнулся на испуганный взгляд Дарьи.

— Что случилось? — прошептала она, прижимая руки ко рту, удерживая крик.

— Ничего, — ответил он тоже шепотом.

— Как же ничего! — вскрикнула Дарья, всплеснув руками. — Ты посмотри на себя в зеркало! Тебя били?

— Не кричи: дети услышат, — постарался успокоить ее Прохор, а сам вдруг почувствовал, что вот-вот расплачется.

— Детей нет дома: они в школе. Так что же все-таки случилось?

— Мне бы умыться, — давился он словами, не отвечая на Дарьины вопросы, лишь теперь осознав в полной мере, что с ним произошло. И не только с ним, но и с Дарьей, и с детьми.