Повесть и рассказы из сборника «Современная эротическая проза»

Начинался апрель. Солнце, с интересом оглядывая посвежевший мир, выкатилось на середину безоблачного неба. Выглядело оно приветливым, неярким и ласковым, словно бы пушистым. Под застрехами наших домов, крытых по обыкновению тёсом, посеревшим от непогоды, уже натекали первые сосульки, а под ними в чуть просевших сугробах протаивали аккуратные глубокие дырочки-скважинки от срывающихся сверху капель… Благодатное время!

И сам я чувствовал себя весёлым, звонким и лёгким, словно деревянная свистулька. Впрочем, легким-то я ощущал себя и от постоянного — по военному времени — недоедания, и на станцию нашу я отправился по важному поручению моей бабки, которой тайными путями стало известно, что в железнодорожном магазине обещали по карточкам на талон номер шестнадцать выдать по полкило давно забытой на вкус чечевицы…

Бодрящий морозец еще не давал оттаять затвердевшему насту, он прочно и уверенно держал меня, и я в своих больших не по размеру серых подшитых валенках — «катанках», набитых для тепла сеном, с чёрными кожемитовыми латочками на пятках, катился по этому насту, как на лыжах по целику. Сзади меня оставалась гладь, ненарушенная, словно бы свеженакрахмаленная скатерть… Я шёл, невольно вдыхая чуть ощутимый свежий скипидарный запах оттаявшей сосновой хвои, которая из темной, почти чёрной, вдруг сделалась щемяще зелёной, а стволы — словно бы и впрямь медными, звонкими, подобно натянутым вертикально гитарным струнам.

Но до магазина я не дошёл…

Нашу маленькую станцию, затерянную в таёжных дебрях Архангелогородчины, с известным основанием можно было бы назвать узловой. Отсюда в немеряные чащобы уходила узкоколейка на глубинные леспромхозы, где работали заключённые. Мальчишки, и я в их числе, иногда, — ежели не сгоняла охрана и платформы шли порожняком, — ездили по этой ветке на дальние урожайные болота-кочкарники за клюквой. Когда я в последний раз приходил сюда, ладное деревянное строеньице с затейливыми резными карнизами всего-то раза в два побольше обычной деревенской избы, но именовавшееся вокзалом, — в калёные морозы сплошь кудрявилось густым инеем. Даже вывеска обросла мохнатой белой шубой так, что название станции прочесть было невозможно.

…На этот раз я подходил к зданию станции как бы с тыла, со стороны узкоколейки.

На той стороне рельсовых путей ещё стояли вагон-заки, прицепленные к товарняку с лесом. Их только что разгрузили, — около них неторопливо расхаживали конвойные с винтовками наготове, в добротных белых тулупах, но уже распахнутых свободно, — по-весеннему.

Большая же часть конвоиров заталкивала последних заключенных из партии прибывших в большой загон вроде овечьего размером с половину футбольного поля и обнесённого по периметру прочным забором из колючей проволоки на деревянных столбах.

Особенностью этого этапа оказалось изрядное количество женщин, которые должны были ждать пересылки. Я застал самый конец «сортировки»…Вертухаи‹$F Вертухаи — прозвище вооруженных охранников в лагерях.› заперли за пересыльными зеками ворота. На поле были натрушены неряшливые кучи недопрелого сена. На них присаживались, кто посильней, а остальные утаптывали себе местечко и пристраивались, полусидя-полулёжа прямо на снегу.

— Ну, чего зенки пялишь, шнырь болотный? — вдруг грубо окликнул меня из-за ограды какой-то мужик в серой унылой шапке с подвязанными на подбородке ушами. — Закурить нема?

Я молча покачал головой, и зек отвалил в сторону.

Опушка сосновой рощицы с молодым подлеском, который невольно маскировал меня, доходила почти до дальней стороны ограды. Между нею и «колючкой» оставалось несколько метров свободного пространства, так что мне всё было отчётливо видно. Мужиков, понятное дело, набилось заметно больше. Женщины же зечки, которым на их половине загона было довольно свободно, почему-то сгрудились именно у внутренней колючей проволоки, которая и разделяла два «отсека». Слышались короткие смешки, этакий шелестящий хохоток с женской половины, матерок и шуточки — с мужской…

— Эй, мужички! — раздался хрипловатый голос с непонятными мне игривыми вибрирующими интонациями. — А ну, кто побаловаться хочет?!

И вот… словно бы белые вспышки так и ударили меня по глазам!

Неподалёку от того места, где я застыл, колючая проволока, разделявшая мужскую и женскую половины закута, не то заметно провисла, не то специально была раздвинута чьими-то предусмотрительными руками. И вот между двумя рядками проволоки, ощетинившейся ржавыми колючками, с некоторым интервалом друг от дружки, шеренгой, выставились наружу голые бабьи зады! Своим потрясённым, но цепким мальчишеским взглядом я насчитал их десятка полтора, словно диковинных размеров репины, выложенные на прилавок в овощном ряду…

— Эй, зуёк! — окликнул меня то ли прокуренный, то ли простуженный, но определённо ласковый женский голос. — Перелезай к нам! Такому мальчику я как хошь дала бы…

Пронёсся недружный, необидный хохоток её товарок, которые ещё не начали заниматься своим «делом».

«Поморка… — пронеслось у меня в голове. — С Заонежья или с Терского берега. Там юнгашей зуйками кличут…»