Повесть и рассказы

— Может быть, мне надо было уйти с работы, но я не могу, Лена. Это дело моей жизни. Дети пришли в детдом после двух войн. Многих подобрали на улице. Почти все потеряли родителей. Среди них были девочки, похожие на деревенских старух: мудрые, невежественные и недоверчивые. Надо было вернуть им детство, здоровье. Сколько труда, Лена, сколько сил! Посмотри на них сейчас — они всегда заняты, учатся, работают в мастерских, веселые, поют. Младшие называют меня «мама». Скажи мне, Лена, может быть, я тебя чем-нибудь обидела?

Лена молчит. Я знаю, почему она молчит. Она не может сейчас сказать маме те обидные, несправедливые слова. Те слова, что говорит о ней мне, упрекая меня в вероломстве.

Она молчит, но я чувствую, что если мама еще поговорит с ней так же ласково, не будет торопиться, как всегда, то Лена не сможет удержаться в своем замкнутом молчании. «Ну, Лена, Лена, — думаю я, балансируя на чемоданах, — ну, скажи: «Ты хорошая. Я знаю, ты любишь нас. Я была не права. Прости меня».

Но Лена молчит. Она смотрит на маму растроганно, доверчиво и готова заплакать. Мама не видит этого. Она видит горку крошек, собранную ка клеенке. «Мама, посмотри на Лену, — опять думаю я изо всех сил. — Скажи ей еще что-нибудь по-хорошему».

Мама встает и говорит резким голосом, от которого Лена вздрагивает и испуганно замирает:

— Значит, ты, как всегда, не хочешь со мной разговаривать? Вот что, Лена, насильно мил не будешь. Мне трудно с тобой. В доме еще трое младших. Мне нужно думать о них. Если тебе не нравится мой дом — уходи. Но пока ты живешь здесь, изволь относиться ко мне с уважением. Поняла?

«Мама, это несправедливо. Ужасно несправедливо. Лена учится. Она должна кончить университет. Все это ты говоришь, чтобы обидеть. Это не только твой дом, это наш дом».

Мысли бегут у меня в голове, и мне кажется, что под потолком собираются темные, тяжелые тучи…

Сестра молчит, опустив голову. Потом медленно поднимает ресницы и смотрит на маму. В глазах у Лены угрюмый, насмешливый упрек.

Тут подо мной с грохотом рассыпаются чемоданы. Я падаю. Мама бросается ко мне. Лена убегает в свою комнату. В дверь звонят, она не заперта. Я слышу голос кастелянши детдома Синицыной.

— Софья Петровна, — кричит она, — опять шести простынь не хватает! Что же это будет?

— Работать надо как следует, — говорит мама, вытаскивая меня из-за шкафа, — внимательно надо работать, вот и все. Как ты там очутилась?

— Я читала, — отвечаю я, потирая колени.

— Как так «вот и все»? — обиженно повизгивая, вопит кастелянша. Она очень близорука. Брови ее неаккуратно подведены: две бледненькие — свои и повыше — черные, как пиявки, мрачные брови, заползающие на виски. Все четыре поднимаются и прячутся под завитой прозрачный клок волос на лбу. — Как это «вот и все»? Да я все равно как свое берегу, а вы…

— Вот я и думаю, что как свое. А я вам предлагаю, чтобы вы относились к вверенному вам имуществу как к государственному. Вы меня поняли?

— Что вы хотите сказать подобными словами?

— Тина, выйди, — говорит мама.

Я ухожу за шкаф и начинаю собирать по листкам «Графа Монте-Кристо».

— Значит, вы не поняли моих слов? — обращается мама к Синицыной. — Тогда я скажу яснее. Чтобы завтра же были простыни. Если они окажутся на месте сегодня вечером — еще лучше. Я не позволю обкрадывать детей.

— Нехорошо вам, Софья Петровна! — завывает Синицына. — Очень даже некрасиво с вашей стороны на меня такие подозрения…

— Хорошо, тогда я обращусь в милицию, — говорит мама спокойно и собирается уйти из комнаты.

Я не понимаю, как мама может быть такой жестокой. Мне жалко Синицыну. Ее нос блестит, как намазанный жиром. Плечи подняты, глазки растерянно щурятся. Я вспоминаю, что такое же выражение лица было у моего соседа по парте, Бобки Щепоткина, когда он клал мой ножичек себе в карман и встретился со мной глазами. Мне было тогда так стыдно, будто это я украла. Теперь Синицына была чем-то похожа на Бобку — так же растерянно кривила рот. Было непонятно, собирается она улыбнуться или заплакать.

— Погодите, Софья Петровна! — опять визжит Синицына. — Зачем же сразу такие репрессии применять? Поищем, посмотрим среди себя. Может быть, найдутся простыни. Кому они нужные?

Она разводит руками и смотрит по сторонам, как будто в комнате много народу.

— И чтобы это было в последний раз, — говорит мама. — Я уважаю ваш возраст и поэтому не расстаюсь с вами немедленно.

Я закрываю за Синицыной дверь, но кастелянша задерживается на пороге. Она говорит, склонив голову набок и глядя на меня слезливыми треугольными глазками:

— Жалко мне вас. Бедные вы сиротки. Трудно с такой мачехой. Во все проникнет и на все перстом укажет.

— А вы не воруйте, — говорю я ей. — И нечего нас жалеть. Вон вы противная какая, а мне вас ничуть не жалко.

Синицына набирает воздуху, чтобы ахнуть, а я захлопываю дверь…

— За что ты ее любишь? — спросила меня Лена вечером, когда мы ложились спать.

— За то, что она хорошая.

— А почему ты ей врешь?

— Я ей никогда не вру. Я ее обманываю.

— Какая же разница?