Повешенный

Похоже, умереть мне пока не дадут, хоть я и не собираюсь отступать от своего решения. Просто не удивлюсь, если и в третий раз все сорвется. А буду сильно упорствовать, еще неизвестно, куда потом закинет. Здесь хотя бы язык родной, и места более или менее знакомые. Так что можно считать, что со мной еще сравнительно гуманно обошлись. В качестве наказания за самоубийство я вполне мог бы и в гораздо худшие времена попасть, где снятие кожи в порядке вещей. Но не мешает понять, зачем же меня все-таки сюда забросило?

Не для того же, чтобы следующие лет сорок я просидел в какой-нибудь крепости за чужое участие в заговоре? Или отправился в Сибирь на каторгу? Хотя возможно и такое. Но верни меня сейчас назад в день смерти, ничего бы не изменилось. И во мне нет раскаянья. Потому что без моих девочек мне жизнь не нужна. Она просто не имеет смысла, и это вовсе не красивые слова. Главное ведь — я сам не могу себя простить за то, что меня не было с ними в последнюю минуту. И поэтому сам вынес себе заслуженный приговор…

* * *

К тому моменту, как ночную тишину нарушили чьи-то шаги, и раздался скрежет ключа, поворачивающегося в замке, я уже примерно выстроил в голове линию своего общения с Петром Южинским. Мозг теперь работал на удивление адекватно — то ли из-за того, что больше не плавал в алкогольном дурмане, то ли я наконец, выспался нормально, то ли вообще какая общая «перезагрузка» произошла. А Петр сейчас был единственным, кто мог рассказать мне о Павле Алексеевиче Стоцком. И этим глупо не воспользоваться.

В камеру вошел бледный Южинский. Под глазами круги, в волосах солома. Он забрал лампу из рук солдата, поставил ее на стол. Дверь закрылась, мы уставились друг на друг.

Я принял вертикальное положение и пересел к изголовью, освобождая в ногах место «другу». Подтащить к кровати стул нет возможности — его ножки намертво прикручены к полу, да, и лишние уши нам не нужны. Солдат дал возможность поговорить, но где гарантия, что он не подслушивает и не напишет потом донос с обстоятельным пересказом нашего разговора?

— Выспался? Везунчик, ты Поль… — вздохнул Петр, потирая шею — А я так и промучился в полудреме. Все какие-то кошмары снились…

Полем меня назвал. Это они так свои имена на французский манер переделывают, а я его видимо Пьером должен называть. Терпеть такого не могу — коверкать родной язык. И смешно будет, если он сейчас перейдет на французский. С пятого на десятое я еще что-то смогу понять, но картавить с таким прононсом, как они — точно нет. Получается, права была моя умница жена, когда говорила, что знание французского лишним быть не может. Так ладно, пришла пора внести некоторую ясность.

— Слушай, Петр, я должен сказать тебе кое-что важное…

— Все-таки хочешь написать императору прошение о помиловании? — вскинул он на меня печальные глаза.

— С ума сошел? — опешил я.

— Ну, слава богу! — и этот ненормальный бросился ко мне, сжимая в крепких объятьях. Аж кости хрустнули. Мне даже показалось, что он тихо всхлипнул. Потом Южинский неловко отстранился и вытер глаза ладонью. Какие они тут все чувствительные, даже неловко как-то…

— Поль… если бы еще и ты сдался, то я вообще веру в людей потерял бы! Ты сегодня так странно вел себя после казни, что я уже подумал…

— Подожди, Петь. Вот именно об этом и хочу тебе рассказать. В общем… после казни я память потерял.

— Как это? — удивился Южинский и даже привстал.

— Откуда я знаю как? Отдышался на помосте, когда веревка оборвалась, оглянулся — и понял, что даже не знаю, где нахожусь. Вроде как места знакомые, но все непривычное и названия в голове путаются. Людей не узнаю, имена их не помню — я расстроенно покачал головой — Нева — Невка ну и так далее.

— Совсем?!

— Твое помню. Что нас за заговор против императора казнили, тоже помню. Но на этом все.

Петр вскочил с кровати, схватился за голову и заметался по камере. Но из-за того, что она скорее напоминала клетку, он практически крутился на месте — три шага вперед, поворот у стола и три шага назад к двери. Снова поворот и опять три шага. Наконец, он выдохся и с размаха снова плюхнулся на кровать.

— Твари…! — в его сдавленном шепоте было столько ненависти, что у меня мурашки по спине побежали — Это инквизиторы!. Они когда дар гасят, иногда такое случается. Но я думаю, что они намеренно это делают, чтобы унизить приговоренного еще больше.

Дар какой-то… Это он про звезду непонятную? Я еще раз потер грудь, в том месте, где она мерцала. Но тему про инквизиторов и звезду решил пока отложить, сейчас гораздо важнее было узнать, в чье тело я попал. Who is mr. Stockey? Что это вообще за личность? Была.

— Расскажи по порядку: кто мои родители, как их зовут, живы ли они? Есть ли у меня братья и сестры?

Южинский смотрел на меня, как на сумасшедшего. Думаю я на его месте тоже усомнился бы в душевном здоровье человека, который просит рассказать ему собственную биографию. Пришлось поторопить его.

— Давай, Петя, давай! Ты же не хочешь, чтобы кто-нибудь еще узнал о моем секрете?

— Боже упаси! Лучше снова на казнь, чем попасть в застенки инквизиции.