Повернуть судьбу вспять

Любка не удержалась на ногах и повалилась на стол, едва успев схватиться за край руками, молча слушая озлобленные выкрики. Голос у Любки пропал, ей стало так холодно, как будто она умерла.

— Сука ты! Падина! Господи, да на что я вас родила?! Да сдохни ты! Сдохни! — мать уже будто уговаривала ее. — Да как же мне придушить тебя?!

Наверное, мать была камнем. Любка попятилась к двери, выскочила в коридор, остановившись.

Хотелось бежать за волшебниками. Хоть куда, лишь бы не здесь, не в этом мире.

Ей вдруг отчаянно захотелось умереть, чтобы никто и никогда больше не смог причинить ей такую сильную боль. И пусть бы придушила…

Может быть, у нее сейчас не было тела, беспомощного, немощного и ватного, но сознание никуда не ушло — обращенное в прах, оно захлебывалось в ненависти, которая хлынула в образовавшийся вакуум, где только что манил за собой лучик зажегшейся надежды. Ужас был вот он, как бытие. А все, чего хотелось и о чем мечталось — или слова, или мысли, — лишенное будущего. И не было ни одной взрослой мысли, только сдавленная пытка в груди, которая рвала ее, вырезая по живому плоть.

Ее трясло, не от гнева, и не от страха — она понимала, что мать вымещает свое мытарство, одиночество, горе и слабость перед миром, который не дал ей ни единого шанса быть услышанной, уж в этом-то Любка разбиралась. И не знала, как сказать, что она ее слышит — мать не слышала ее.

Она села за стол, с тоской уставившись в окно. Но куда она пойдет? Там, за окном, падал снег, и садились на стекло крупные хлопья, точно пытались заглянуть, пытаясь понять, что происходит в комнате без света.

Никому она не нужна, никому!

А мать вдруг резко успокоилась, притихла, убитая и раздавленная, пряча глаза в пол. На смену вырвавшемуся наружу безысходной ярости и отчаянию пришло равнодушие человека, обреченного жить во тьме.

— На, поешь… — она с маху поставила перед Любкой тарелку с почищенной картошкой, политую слезами и посыпанную солью. Нет, не со злости бросила, а дала понять, что не винит себя, и слова ее, брошенные в беспамятстве, не забыла и шли они от сердца.

Любке вдруг пришло на ум сравнение, что кто-то крепко сжал мать в кулак, выдавливая их нее дух. Она сильно состарилась за эти три года, зрение упало, ноги и руки высохли и едва гнулись, давление зашкаливало за двести. Ей стало жалко ее — мать забыла о мире. И горько, оттого что не может взять ее за руку и вывести на свет. Даже прикоснуться, как другие к своим матерям. Она не помнила, чтобы мать хоть раз обняла ее или погладила по голове, отстраняясь, когда Любка приближалась слишком близко.

— Я там хлеб… — она почувствовала, как горло сдавило и стало сыро. — Я там хлеб принесла…

Мать ушла в комнатушку и вернулась с хлебом, на этот раз положила рядом спокойно и даже виновато.

— Я, наверное, повешусь, — тихо произнесла она. Теперь боль была в ее голосе.

— А я? А Николка? — с тихим горем выдохнула Любка. — А мы как же?

Мать могла. Подсознательно она всегда это чувствовала, не позволяя себе думать об этом. И Боялась, что однажды придет домой и увидит ее в петле. Наверное, в этом было все дело. У матери тоже высохли слезы, глаза остались сухими, даже когда она высморкалась. Она догадывалась, мать хочет уйти, и точно так же, как она, жалела и ее, и Николку, не позволяя желанию вырваться наружу. Запертое внутри, оно разъедало и разрушало ее основу — и тогда мать срывалась, вымещая на нее свою скорбь.

Но теперь Любка знала, это Голлем боролся с матерью, пытаясь забрать того, кого она любила больше всего на свете. И не могла позволить ему проглотить их обоих.

— Не знаю… Ну ты-то ладно, а вот Николка… — мать болезненно сжалась. — Ну не могу я, не могу! — последние слова ее вырвались из груди, как мольба.

— Мама, я понимаю, — всхлипнула Любка. — Я все-все понимаю… Ну потерпи, миленькая, ну потерпи! Я же вырасту! И Николка… Мы выпутаемся, вместе мы сможем…

— Дождешься от вас! — мать разом пришла в себя. Она вдруг перестала себя жалеть, как будто тот, кто держал ее только что, потерял над нею власть. — Дома печка не топлена, картошка опять уж, наверное, замерзла, как в прошлый раз, — голос ее был так спокоен, что Любка невольно обратила на это внимание. — Ты завтра, пока на работе будет, сходи, истопи, — попросила она и досадливо махнула рукой. — Или лучше я сама, а ты покарауль его. Если выползет из кочегарки, предупредишь.

Любка согласно кивнула, думая о чем-то своем.

— Как же нам от этой скотины-то избавится? — скрипнула зубами мать. — Как-то бы отравить эту образину, или связать и зарезать, как свинью!

Любка засмеялась, мать повторила ее мысль из слова в слово.

— Я помогу, — согласилась она.

— Хм, думаешь это так просто убить человека?! — горько поделилась мать. — Я бы давно убила, если бы могла. Он не дурак. Я у Аннушки траву взяла, которая спокойным человека делает, так он ни разу не выпил, будто чувствует, что я ее добавляю, — в сердцах бросила она, снова подтвердив ее догадки. Она кивнула на Любку. — Тебе маленько помогает, глаза-то у тебя сейчас уже не закатываются.