Я подняла на него глаза, пытаясь по его замкнутому лицу понять, выдержит ли он жизнь без заморозки.
– Тоша, – позвал ласковый голосок из кухни, – иди сюда.
– Дождись меня, – повторил Антон.
Я медленно кивнула и вышла, на ходу нашаривая телефон в кармане. И вдруг застыла, услышав за дверью командный голос:
– На стол.
– Что?!
– Быстро.
Послышался шорох и звуки борьбы.
– На стол, я сказал.
– Вот ты дикий! Зачем так… Ой!
– Наклонись. Руки.
Снова шорох. Телефон вздрагивал от приходящих сообщений, но мой взгляд скользил по ним, не различая.
– Осторожнее! Я тебе не…
– Ты сама этого хотела.
– Но не так же! Осторожнее, я сказала! Ай!
Рука уже легла на дверную ручку, но меня обожгла новая мысль. Если я прерву их, Фрося уже ни за что не согласится помочь Ване.
Вот блин.
– Я тебя ненавижу! – донеслось из глубины квартиры.
И все стихло. Господи, надеюсь, он не сделал ей больно…
«Конечно, сделал, – парировал внутренний голос с едкой интонацией Лестера, – а ты стоишь и ждешь, когда он закончит».
Но Ваню иначе не спасти.
Чувствуя себя пособницей преступления, я прижала телефон к груди и сбежала по лестнице. На улице воздух был тяжелый и вязкий. Я несколько раз попыталась вздохнуть, прежде чем он попал в легкие. Проверив на плече сумку, я проскользнула в ближайшую арку, достала телефон и заново пролистала сообщения.
«Жду тебя у арки», – гласило первое.
Клянусь, что бы сегодня ни случилось, я это заслужила.
Вера, 9 лет.
До того как в моей жизни появился Лестер с его вечным «не оживляй неживое», я жила с наказом «не лезть, куда не следует». Причем лезть запрещалось в прямом смысле: мне нельзя было соваться в заброшенные здания.
Запрет исходил от папы. Когда-то его родной брат поднялся на крышу старой психбольницы, да там и остался: свалился в шахту лифта, сломал ногу и умер, не дождавшись помощи. Периодически папа в красках описывал мне его мучения, а еще – что будет, если я снова полезу в какие-нибудь дебри. Я соглашалась, что заброшки – дело опасное, и на некоторое время прекращала их искать.
Но только на время.
Мне нравился мрак, выглядывающий из трещин полуразрушенных стен, их гулкая, обволакивающая тишина. Иногда я вставала посреди пустого здания и слушала, как то, чему нет названия, чернильным маревом заползает в душу – и застывает в ней причудливыми формами, как эпоксидная смола.
Когда мне было девять, опасения отца сбылись: одна из ветхих ступеней лестницы, по которой я карабкалась, надломилась, и я кубарем покатилась вниз. Сначала я испуганно подумала: «только бы никто не узнал». Потом почувствовала резкую боль в районе щиколотки. Встать удалось только с третьей попытки. Ступня онемела. Я сжала зубы и поковыляла на дачу. Дело было в старой хозяйственной постройке на окраине деревни, так что идти мне было прилично.