Поцелуй с дальним прицелом

– Алёна, да вы что?! – вскричала она в ужасе. – Куда столько?! У нас и сахару-то на столько нет, а банки вообще наперечет.

– За сахаром Мориса пошлем в магазин в Тоннер, – безапелляционно ответила Алёна. – Насчет банок – это да, это серьезнее. Ладно, угомонюсь, так и быть, уговорили. Хватит и этого. Поможете мне отнести сливы, хорошо?

– А кто их будет чистить? – спросила Марина, идя меленькими шагами, словно балансируя, – не дай бог рассыпать сливы, набранные с горкой в пластмассовый ковшик.

– Чистить? – Алёна запнулась и чуть не усеяла своей мирабелью округу.

Чистить! Она даже не подумала об этом! А ведь косточки вынуть надо обязательно, потому что, всем известно: в косточках вишен и слив, а также абрикосов таится такая опасная штука, «амигдалин» называется, от которой человек, покушавши варенья или компоту, запросто может помереть. Ведь этот амигдалин – какой-то жуткий родственник синильной кислоты: сияющего цианида, как выразилась однажды великая и ужасная Агата Кристи…

Варенье с цианидом – это, конечно, ни к чему, однако при мысли о том, что придется булатным вострым ножичком (тем самым пошлым криминальным перышком!) ковырять всё это несметное количество желтенькой, мягкой, нежной мирабели, превращая ее в некрасивую кашу, Алёне захотелось повернуть назад и высыпать свою добычу туда, где она и была добыта, – в траву под деревьями.

Марина покосилась на примолкшую гостью и по ее вытянувшемуся лицу мигом поняла, какая печаль вдруг охватила Алёну.

– Мы вот что сделаем, – сказала она. – Мы позвоним Николь – ну, хозяйке этого дома – и спросим, у кого из соседок здесь есть такая штука, которой косточки выбивают. У меня в Париже у самой она есть, и даже электрическая, но не возвращаться же в Париж, верно?

– Здорово! – вскрикнула восхищенная Алёна. – Мне такое и в голову не пришло – насчет косточковыбивалки, но я вообще жутко отсталая в техническом смысле. И позвонить Николь мне бы тоже в голову не пришло. Все же я женщина прошлого века. Пошли скорей звонить! А кстати, Марина, вы не знаете, что это за сгоревшие развалины видны через заросли сада?

– Сгоревшие развалины? – нахмурилась Марина, вспоминая. – А, у церкви, знаю! То есть я знаю, что они у церкви, но не знаю, что там сгорело. Я ж не здешняя, никаких местных легенд и преданий мне неизвестно. Но мы у Николь спросим. Про косточковыбивалку, а заодно и про развалины.

– Тогда пошли скорей звонить! – обрадовалась Алёна.

Позвонить-то они позвонили, однако насчет развалин Николь и сама ничего толком не знала, кроме того, что это был дом какой-то русской старухи, эмигрантки, жившей в Мулене лет двадцать назад. Николь хотела узнать подробней у родителей, но их, как назло, не оказалось дома. Она посоветовала поспрашивать о развалинах, если так уж любопытство разбирает, у кого-нибудь из местных муленских старожилов, у той же Жаклин, к которой придется так и так идти, поскольку единственная на всю деревню машинка для выбивания сливовых косточек находится именно у нее.

При виде этой машинки Марина подняла брови и пробормотала:

– Полный отстой! – конечно, чуть слышно, а впрочем, Жаклин все равно не понимала по-русски.

Алёна же смотрела на этот полный отстой (воронка, рычажок, лоток для ягод и коробочка для выбитых косточек) с детским любопытством и не менее детским восторгом. Честно говоря, машинке (отнюдь не электрической) было примерно столько же лет, сколько и ей, но, как и Алёна, эта косточковыбивалка была еще хоть куда, с какой стороны ни взгляни. Надо было слышать, как лихо она щелкала, надо было видеть, с какой прытью выбивала косточку из мирабели!..

Жаклин даже засмеялась, глядя на изумленную улыбку Алёны. Конечно, она при этом подумала, что барышня явилась из страны barbares и sauvages, варваров и дикарей, однако на мнение Жаклин Алёне было наплевать, это раз, а во-вторых, что делать, если насчет страны – все правда?

Пришел Жильбер и принялся нахваливать хозяйственную сноровку Алёны, которая первая из всего Мулена пришла в этом году за косточковыбивалкой. Обычно выстраивается очередь, но пока еще даже они с Жаклин не брались за мирабель. При этом он с легкой укоризной посматривал на жену, а Алёна вспоминала ухоженный цветник, и чистенький скотный двор, и такой же птичник, украдкой оглядывала сверкающую кухню и думала, что все на свете относительно. По сравнению с хозяйственной сноровкой Жаклин аналогичная сноровка Алёны равна даже не нулю, а минус ноль целых, одна сотая, но, конечно, рассказывать об этом Жильберу не нужно, не то он опять уставится на нее, будто на еретичку: и замуж не хочет, и хозяйством не интересуется…

Воспоминание о том, по какому поводу Жильбер так смотрел на нее в прошлый раз, вызвало в ее памяти образ некоего черноглазого субъекта, и она не удержалась, чтобы не спросить:

– А как поживает ваш кузен?

Жильбер как-то странно поежился, но не ответил. Должно быть, Алёна не слишком правильно построила фразу, а может, произнесла ее не так, как следовало, забыв про какое-нибудь слияние чего-то с чем-то…