Поцелуй, Карло!

Ночной воздух чуть покалывал лицо, когда Ники крутил педали велосипеда по Белла-Виста. Он плотно поужинал макаронами с фасолью, съел горбушку хлеба, запил это все стаканом домашнего вина и поехал на свою вторую работу. Привстав на педалях, Ники свернул на Брод-стрит, и ветер дул ему в лицо, пока он ехал мимо домов, в которых жили друзья его детства, те, с кем водился он, не считая компании своих кузенов. Проезжая мимо, он напевал фамилии, как слова из арии:

Де Мео, Ла Преа,
Феста, Теста, Фьорделлизи, Джованнини,
Окемо, Кудемо, Коммунале,
Ларантино, Константино,
Имбези, Кончесси, Бельджорно, Морроне! Спатафора!
Куттоне, Карузо, Микуччи, Меуччи,
Джераче, Чьярланте, Стампоне, Кантоне.
Мессина, Кортина, Матера, Феррара,
Кучинелли, Маринелли, Белланка, Ронка,
Палермо, Дзеппа! Феррагамо!
Руджиеро, Флорио, Д’Иорио… Сабатине, Де Реа, Мартино!

Ники съехал с тротуара на грязноватую аллейку позади Театра Борелли, пропев последнюю строку:

Навечно Борелли!

Он перенес вес на руль, оторвал ноги от педалей и спрыгнул на тротуар, будто велосипед был конем, а он – жокеем. Припарковав велосипед на стоянке у служебного входа, Ники направился, насвистывая, в обход здания к главному театральному подъезду.

Ники не просто входил в фойе Театра Борелли, он входил в свой храм. Вестибюль сиял великолепием Belle Йpoque[29] – однако то была красота, познавшая тяжкие времена, побывавшая по ту сторону и все-таки выжившая. Сусальное золото на сводчатом потолке облезло от времени, но по-прежнему сияло. Впечатляющие полукруглые лестничные пролеты вели на бельэтаж. При ближайшем рассмотрении было видно, что плюшевая обивка на поручнях вытерлась местами, а ковровая дорожка на ступенях истончилась, но издалека богатый красный плюш и шерсть смотрелись царственно.

Фреска на стене, изображавшая пейзаж пенсильванских лугов и пасущихся на них лошадей, служила декорацией для лестничной площадки, где собиралась изысканная публика – владельцы билетов в партер. Глянец на картине поблек от времени, обретя мягкую патину нежного мятного оттенка.

Наверху мерцала великолепная люстра муранского стекла с выдутыми вручную рожками из молочно-белого хрусталя, рассыпавшая золотые блики на отполированные черные и белые мраморные плитки пола. При свете дня все недостатки и шероховатости вестибюля были отчетливо видны, но вечером, когда свет люстры приглушался, мягкое сияние придавало всей обстановке, и даже зрителям, восхитительный вид.

Родители Сэма Борелли основали этот театр семьдесят пять лет тому назад. Труппа ставила итальянские оперы, популярные среди выходцев из Неаполя, истосковавшихся по музыке и текстам, напоминавшим о доме. В Театре Борелли все постановки шли на родном языке, создавая иллюзию, что бирюзовое море у берегов Амальфи и белые пляжи Сицилии находятся так же близко от зрителей, как побережье Джерси. Но поскольку эти итальянцы все больше становились американцами, их вкусы менялись, а память тускнела. Вскоре они стали предпочитать бродвейские шоу, пьесы и кинофильмы, в которых рассказывалось о продавщицах, мужчинах в униформе и золотой молодежи – честолюбивой и богатой. Они перестали искать развлечений, напоминавших, откуда они вышли, а покупали билеты на спектакли, инсценирующие то, куда они стремились, – наверх, в высшее американское общество.

Семья Борелли кое-что понимала в шоу-бизнесе, посему не опустила руки, а приспособилась, создала драматическую труппу. Борелли расстались с оперой, оставив ее на попечение Музыкальной академии, расположенной чуть дальше по Брод-стрит, а сами взялись за классические пьесы, зная, что все хоть сколько-нибудь британское будет иметь успех у их честолюбивой трудящейся публики.