Поцелуй, Карло!

– Ты будешь сильным. Как и та, которую ты встретишь однажды. Но я тебе благодарна. Прошлой ночью ты был прекрасен. Я считала, что для меня с романтикой покончено раз и навсегда. Я отгораживалась от всякой возможности любви и не думала, что когда-нибудь у меня будет что-то, хоть отдаленно напоминающее то, что испытали мы с тобой.

– Для меня это тоже очень много значило, Мэйми.

– Да, я знаю. Тогда давай заберем это с собой в будущее и сохраним, как сокровище.

Ники хотелось возразить, убедить ее, что они созданы друг для друга, доказать, что они прекрасная пара и должны быть вместе, но тут он начал понимать сказанное ею. Понимать значение ее слов и всю их важность. Нет, он не принимал их. Может, ей просто нужно время. Может, она еще не готова. Мэйми поцеловала его в щеку.

– Мама! – окликнул мать Ауги.

– Мне пора.

Мэйми погладила щеку, которую только что поцеловала, и ушла в дом.

Гортензия наблюдала всю сцену, но немедленно отвернулась, едва Ники направился к машине.

– Ну теперь мы наконец-то вернемся в Филадельфию? – простонала она.

– Да, мэм.

– Только мы вдвоем? – поинтересовалась Гортензия.

Ники не ответил. Он вырулил на улицу и увидел в зеркале заднего вида, как полицейская машина Эдди Даванцо подъехала к дому Мэйми с фасада. На мгновение он захотел вернуться, вдруг что-то случилось, но передумал и поехал своей дорогой.

– Теперь езжай прямиком, пока не увидишь «Хот-шоп» в Джермантауне. Больше никаких остановок.

– Это было важно.

– Почему?

– Потом поймете.

– Что пойму?

– О Мэйми Конфалоне.

– И?

– И обо мне.

Гортензия прыснула.

– Что тут смешного?

– Собираешься переехать в Розето?

– Нет.

– Она переедет в Филли?

– Возможно, кто знает.

– Ты ее спрашивал?

– Нет.

– А с ребенком ты виделся?

– Нет.

– А он как раз был дома, да?

– Да, был.

– Но она не представила тебя своему ребенку. Ники. Посмотри правде в глаза. Ты был для нее иллюзией.

– Чем?

– Иллюзией. Сладкой ватой, завернутой в сиюминутность, которая длится ровно столько, сколько положено, пока не растает.

– Я вам не верю.

– И не должен. В конце концов правда станет очевидной. Как те пьесы в театре, которые ты так обожаешь. Пока сидишь в зрительном зале – они имеют значение, а через пару часов они кончаются. Еще одна иллюзия. Правда в том, что и эти выходные – тоже иллюзия. Мы возвращаемся в настоящую жизнь. Костюм отправится в костюмерную, брошка – в ящик, акцент – долой, и снова за работу. Нельзя превратить поддельное в настоящее.

– У нас с Мэйми кое-что было. Настоящее.

– Что бы между вами ни произошло, оно состояло из сахара и воздуха. Сладкое на вкус, и вы его распробовали. Пока это было, оно было вашим, но больше ему вашим не бывать никогда.

Ники испытал облегчение, когда Гортензия задремала. Уснула буквально за несколько секунд. Всхрапнула разок-другой и засопела ровно и ритмично. Да что она знает о Мэйми? О них обоих? Миссис Муни – старая карга, где ей понять юную любовь. Жаль, что он вообще затронул эту тему. И о чем он только думал?

Ники ехал вдоль серебряной реки под розовеющим небом, ехал домой, но дорога казалась ему какой-то незнакомой. Раньше он чувствовал себя потерянным, а теперь был сломлен, искупая грех, – но какой? За что расплачивался? За то, что стал послом-самозванцем или что испытывал судьбу с такой прекрасной девушкой, как Мэйми, не зная, куда это заведет? Монтроуз-стрит и «четверка» теперь стали для него историей. Жизнь, какой он ее знал до юбилея в Розето, окончилась. И кто же теперь обманщик?

Калла толкнула входную дверь бедром. Руки у нее были заняты коричневым бумажным кульком со свежими персиками – любимыми фруктами отца.

– Папа! – позвала она. – Я вернулась. Принесла тебе персиков. Два я уже съела.

Она заглянула в кухню и увидела на столе чашку с кофе. Войдя, она позвала отца еще раз. Потрогала чашку, та была теплой. Выглянула в окно, выходящее в сад.

Отец лежал на земле. Калла уронила кулек, персики раскатились по дощатому полу. Она ринулась в сад, споткнувшись о стремянку и задев стойку тента над дорожкой, идущей от заднего крыльца.

– Папа, что ты наделал?

Она добежала до отца. Над левым глазом у него была ссадина. Калла проверила пульс. Отец едва дышал. Она попыталась привести его в чувство. Лицо его медленно серело. Она ринулась в дом и вызвала «скорую».

Потом Калла вернулась во двор и не отходила от отца до приезда «скорой». Она встала на колени, сняла свой свитер и бережно подложила его отцу под голову. Калла прижалась ухом к его груди, пытаясь расслышать биение сердца. Она не представляла, сколько прошло времени, пока приехали врачи, – вероятно, не слишком много, но для нее это была вечность, потому что отец умирал, и она это знала. Время истекало, и она не могла его контролировать.