Поцелуй Иуды

Дни тогда были длинными и теплыми — катанье на лодке по голубой лагуне и купание, время от времени уроки с Антонио Фарелла, которому платили фигурками из студии моего отца. Франсин уверяла его, что они будут стоить целое состояние, только нужно подождать, пока моего отца признают. Несмотря на свою хрупкую внешность, Франсин представляла собой большой авторитет, и Антонио ей верил. Он обожал Франсин. Пока мы не приехали в Грейстоун, казалось, что Франсин обожают все. По отношению к Антонию Фарелла она была очаровательно покровительственной и, хотя мы часто смеялись над его именем, которое по-итальянски означало «бабочка», он был самым толстым из всех наших знакомых, Франсин часто подбадривала его, когда он расстраивался из-за своей неуклюжести.

Сначала я не замечала маминых постоянных болезней.

Она все время лежала в гамаке, который мы повесили для нее рядом со студией. Рядом с ней всегда кто-то был. Отец рассказывал, что сначала нас не очень тепло приняли на острове. Мы были иностранцы, а они коренные жители. Они там жили веками, выращивая виноград и шелкопрядов и работая в каменоломнях, где добывали алебастр и змеевик, с которыми работал моей отец. Но потом люди на острове поняли, что мы такие же, как и они, и хотим жить так же, как они, и, в конце концов, нас приняли. «Это твоя мать их завоевала», — говорил отец, и я понимала, почему. Она была такая красивая, неземная, и когда дул мистраль, казалось, что ее вот-вот унесет ветром. «Они начали постепенно приходить», — рассказывал отец. «Они оставляли на пороге маленькие подарки. Когда родилась Франсин, в доме появилось множество помощников. Так же и с тобой, Пиппа. Тебе радовались так же, как и твоей сестре».

Мне всегда напоминали об этом. Иногда я даже недоумевала, почему.

Франсин старалась побольше узнать об истории нашей семьи. Ей всегда нужно было знать все до мельчайших подробностей — почему и когда шелкопряды дают больше нити, сколько стоил свадебный пир Виттории Гизза, кто был отцом ребенка Елизаветы Кальдори. Франсин касалось все, что бы ни происходило. Ей до всего было дело.

Говорят, что тот, кто хочет знать все на свете, в конце концов узнает что-нибудь неприятное, — говорил Антонио.

В Англии говорят: «Любопытство убило кошку», — отвечала ему Франсин. — Ну, а я, хоть и не кошка, но мне все интересно, даже если это меня убьет.

Мы постоянно смеялись, и теперь, оглядываясь назад, я вспоминала это.

То были благодатные дни — тепло солнца на коже, сильный запах красного жасмина и гибискуса, нежный шум волн у берега синего Средиземного моря, долгие восхитительные дни в лодке после купания или у гамака, в котором покачивалась мама, наблюдая, как Франсин принимает в студии покупателей. Они приезжали из Америки и Англии, но чаще из Франции и Германии.

Постепенно Франсин и я научились неплохо понимать эти языки. Франсин угощала их вином из бокалов, которые она украшала цветами гибискуса. Покупателям это нравилось, и они больше платили за работы отца, когда с ними разговаривала Франсин. Она их уверяла, что это хороший вклад денег, потому что отец — великий художник. Он здесь на острове из-за слабого здоровья жены. Хотя, конечно, ему следовало быть в своем салоне в Париже или Лондоне. Но ничего, это позволяет хорошим людям приобщаться к искусству не за такие большие деньги.

Они узнавали красоту Франсин в статуэтках и покупали их, и, я убеждена, хранили их и долго помнили красивую девушку, подававшую им вино в бокалах, украшенных цветами.

Вот так мы и жили в те далекие дни, никогда не задумываясь о будущем, вставая по утрам навстречу солнцу и ложась спать с чувством сладкой усталости после приятных дневных забот. Было хорошо сидеть в студии даже в дождь и слушать, как он барабанит по крыше. «После дождя появляются улитки», — говорила Франсин. Когда дождь кончался, мы брали корзинки и шли их собирать. Франсин была экспертом по улиткам и собирала те, которые мы потом продавали мадам Декарт, француженке — хозяйке гостиницы на берегу. Она учила меня не собирать улитки с мягкой раковиной, потому что они еще молодые. «Бедные малыши, они еще как следует не пожили. Пускай пока живут». Это звучало гуманно, хотя мадам Декарт, конечно, нужны были только большие съедобные улитки. Мы относили их в гостиницу и получали за них немножко денег. Через несколько недель, когда улиток вынимали из клетки, в которой они хранились, мы с Франсин шли в гостиницу, и мадам Декарт давала нам их попробовать. Франсин очень любила, когда они были приготовлены с чесноком и петрушкой. Мне они никогда особо не нравились. Но это был ритуал в концу улиточного урожая. Поэтому я терпеливо следовала ему вместе с сестрой.

Потом приходило время сбора винограда. Мы надевали деревянные башмаки, похожие на сабо, и помогали давить виноград. Франсин работала с охотой, пела и танцевала, как неистовый дервиш, ее кудри выбивались из прически, а глаза горели. Все улыбались, глядя на нее, а отец говорил: «Франсин — наш посол».