Поцелуев мост

Женился Федос года в двадцать два, я даже смутно помнила его жену – высокую, худую, рыжую. Говорили, она подиумная модель, но толком я вспомнить не могла. Может, и не модель, а может, и не высокая и худая. Какая-то жена была точно.

– То не считается, – безапелляционно заявил он. – Мы не расписывались с Нелькой и давно разбежались. Или ты не про неё?

– Про неё, наверное, – пожала я плечами, храбро отпив из бокала Федоса.

– Ты мне, между прочим, обещала выйти за меня! Вспомни! – завопил Федос, заставив остальных посетителей летней веранды обернуться на нас. – Сказала, что если я не женюсь к тридцати годам, ты выйдешь за меня. Обещала ухаживать за мной, кашу по утрам варить, потому что у стареньких зубов нет. Вот! Поехали подавать заявление. Исполняй, давай!

– У тебя все зубы целые, – огрызнулась я.

– Я вырвать могу. Хочешь, прямо сейчас! – и совершенно беспардонно полез пальцем в рот, начав раскачивать здоровый на вид зуб.

В это жесте был весь Федос. Если он считал, что должен вырвать зуб, он его вырывал. Неважно, в публичном месте или наедине, свой или чужой. В случае, если Федос что-то решал – он двигался до победного конца. Не получалось выиграть – вставал и шёл снова. С упорством быка преодолевал преграды на своём пути.

– Оставь зуб в покое! – потребовала я, для суровости стукнув бокалом по столу.

– Пиво, оп вашу мать! – нарочито пропищал Федос, давясь смехом.

Он спародировал кого-то или вспомнил анекдот, который я не знала. Хотелось уточнить, что за шутку он выдал, но помня, как громко, в красках, артистично, живо он рассказывал анекдоты, посчитала за лучшее промолчать. Пожалела уши и дущевную организацию присутствующих.

– Признай, что обещала, – продолжал требовать Федос. – Обещала!

– Обещала, – согласилась я. – Чего я только под тобой не обещала, – не удержалась я от пошлой шутки.

– Гы-ы-ы-ы-ы. Ы-ы-ы-ы, – было мне ответом.

Может действительно обещала, года в три или в шесть, в общем, в раннем детстве.

Мы въехали в коммунальную квартиру в центре Петербурга, недалеко от Исаакиевского собора, Конногвардейского бульвара и Поцелуева моста через реку Мойку, когда мне исполнилось три года, я ничего не помню из того времени. Воспоминания смешались с ворохом других, более поздних.

Квартира была огромная. С двумя выходами – чёрным и парадным. С большим полукруглым холлом на входе, который был завален рухлядью, ненужной мебелью, которую бы выкинуть, да руки не доходили. С длинным, практически бесконечным коридором, вдоль которого рядком шли высокие, покрытые масляной краской двери комнат. Заканчивался он в просторной кухне с двумя газовыми плитами, столами, стеллажами.

Далее шёл коридорчик, в котором расположились сразу три двери: в узкую уборную, окрашенную в незыблемую тёмно-зелёную краску; в ванную с бесконечными полками для мыла, шампуня, прицепленных мочалок; и в комнату соседа-алкаша.

Дальше же, если свернуть за угол, простиралось огромное, в форме шестигранника, помещение «общего пользования». С высоченными окнами и печью с изразцами, представляющими историческую и культурную ценность – если верить плану квартиры, конечно.

На деле это была огромная кладовка, каждый сантиметр которой был строго поделён и захламлён. С потолка свисала обычная лампочка на плетёной проводке, а печь была надёжно спрятана за грудой непонятной ерунды.

Федос был на шесть лет меня старше, жил в одной комнате с отцом, матери у него не было – как позже рассказал сам Федос, «ушла искать лучшей жизни». Его с отцом комната находилась рядом с комнатой моей матери, с которой я и жила.

Комната бабушки была в другой части квартиры, меня туда пускали по великим праздникам, потому что я вечно умудрялась разбить или сломать что-нибудь ценное, важное, памятное. И вообще – была живым доказательством того, что мой отец – настоящее, первостатейное ничтожество, ну и я заодно, раз умудрилась родиться точной копией «морального урода».

По причине тесного соседства мы с Федосом часто сталкивались. Я постоянно лезла к нему с предложением «подружиться». Он отмахивался от меня, как от назойливой мухи, но иногда, вдруг, приглашал к себе.

Мне было лет пять-шесть, когда я прибегала со двора, начинала стучать в дверь комнаты, точно зная, что мама дома.

– Мама, мама, мамочка! – пищала я под дверью в полной уверенности, что что-то произошло. Страшное. Ужасное. Непоправимое.

– Чего разоралась? – выходил Федя и тащил меня «в гости». – Занята мама, понимать должна!

– Понимаю, – понуро кивала я, совершенно ничего не понимая и не сопоставляя.

Ни того, что меня вдруг отправляли гулять во двор, тогда как обычно мама не разрешала носа туда показывать и дружить с «местными обормотами». Ни того, что во время моих приходов к Феде никогда не было его папы, а ведь он работал в три смены и часто бывал дома средь бела дня, спал – в такие дни Федя слонялся по коридору или гулял по улицам. Ни того, что меня выпроваживали сразу, как только отец Феди появлялся в комнате.

Так мы и жили, рядом, нос к носу. Друзьями не были. Врагами тем более. Хотя общались порой тесно, теснее, чем можно представить.