Потому что люблю

Глухо звякнули помятые дюралевые кружки. Мужчины выпили, крякнули, начали быстро закусывать.

— Жаль Федьку…

— Вернется!

— Да, обидно.

— Вернется!

— Давайте за Федьку!

— Наливай!

— Отказа не могло быть. Перед вылетом я лично проверил все. Каждый проводок, каждый болтик пощупал…

— В штабе дивизии что говорят?

— Ничего. «Выясним», — говорят.

— А союзники ответили?

— Спроси у командующего. Я не рискнул.

— Эх, командир, в небе ты сокол…

— За победу! Поднимем бокалы!

— За победу пили.

— Тогда за жизнь. За жизнь без войны!

— Мы знаем, что такое война. На войне все может быть. Куда он денется? Самолет не иголка. Понимаешь, командир, не иголка. На войне с того света возвращались, а Федор жив.

— Трубку он что — подарил тебе?

— В сумке моей была. Перепутал, наверное, сумки. Он перед вылетом всегда в сумке ее оставлял.

— На память он тебе ее оставил, вот оно что.

— Вряд ли. Слишком ценный подарок. Он ее берег…

— Потому и оставил в твоей сумке…

— Витя, командир, давайте еще по сто фронтовых! Берите! Жизнь мировая впереди! Вы только представьте: жизнь без войны! Пять лет ты был мне командир. А скоро перестанешь быть мне командиром. А?..

— Меня в сорок первом с третьего курса Тимирязевки взяли. Без пяти минут агроном…

— Снова в агрономы двинешь?

— Двину, если отпустят.

— А кто посмеет не отпустить? Мы свое оттрубили. А в мирное время пусть другие послужат. Верно я говорю, Витя?

— Ерунду ты, Пантелей, говоришь. Мы же кадровые офицеры.

— Поживем — увидим! Хватит пить.

— Кому хватит, а кому и нет.

— Тебе, Пантелей, хватит. И мне хватит. А Виктор может пить, если хочет.

— Это почему же, командир?

— Может, когда опьянеешь, что-нибудь поймешь.

— Загадками ты говоришь, командир.

— Разгадку весь полк знает. Один ты, как в тумане, блудишь: «Вернется, вернется, я Федора знаю!»

— Витя, ты не расстраивайся. Давай еще дернем по двадцать граммов и будем шплинты ставить… Папа Карло, не смотри с укором. Я выпью и расскажу ему все. Главное — не расстраиваться. Наш милый Федя тю-тю!.. Понял?

Пантелей сделал выразительный жест рукой:

— К союзничкам, понял?

— Ну и дурак же ты, Пантелей… — Гай повернулся к Сироте. — Ты, что ж, командир, тоже так думаешь?

— Слухи такие ходят, вот оно что. — Сирота встал, отошел к окну, расправил под ремнем гимнастерку. — Ты знаешь, что он сидел перед войной в тюрьме? Не знаешь. Между прочим, за какие-то шуры-муры с английским посольством. Мать у него была англичанка. Не говорил он тебе ничего? Вот то-то!.. А она, между прочим, тоже сбежала за границу… Вот и прикинь, сопоставь фактики.

— Помнишь, — доверительно зашептал на ухо Пантелей, — помнишь, английские летчики садились на нашем аэродроме?

— Ну и что, если помню?!

— Не рычи. С тобой по-человечески… Помнишь, Садко с ними по-английскому балакал? А знаешь, про што они балакали?

— Просто так. Все с ними говорили.

— Может, просто, а может, и не просто. Других переводчиков не было.

— Свихнулись все! Подумайте, что говорите!..

Гай отшвырнул ногой табуретку, подошел к Сироте. Резко повернул его за плечи к себе. Лицо Сироты на мгновение исказила болезненная гримаса — видимо, дала знать раненая лопатка, но он тут же овладел собой, поднял спокойные глаза. Виктор Гай почувствовал себя под этим взглядом мальчишкой.

— Павел Иванович, — слова будто застревали во рту, хотя Гай уже окончательно протрезвел, — командир, ты же знаешь Федора, ты видел, как он дрался… Разве мог такой человек изменить?

Сирота снова отвернулся к окну. Казалось, что его очень заинтересовали идущие за окном крепко выпившие летчики. Они что-то выкрикивали, обнимались, пускались в пляс. Где-то рядом веселой мелодией заливался аккордеон. На дальней позиции запоздало салютовали зенитчики.

— Какой праздник, — тихо сказал Сирота, — а мы… Конечно, хочется верить в лучшее… Федор Садко мне так же дорог, как и тебе. Только слух этот пришел оттуда, сверху… Да и факты… Сам видишь…

— Отказа не могло быть, — вставил Пантелей, разливая по кружкам спирт. — За это я ручаюсь. Пока ничего не известно, давайте выпьем за его возвращение. Мы не на похоронах.

— Заладил ты, Пантелей, выпьем да выпьем. За что пить, тебе все равно. Лишь бы пить.

— Это ты зря. Я, может, больше твоего Федьку любил.

— Как же ты можешь думать про него такое?..

— А ты не думаешь?!. Ты только хочешь не думать!

— Не кричи. Не поверю в это, даже если мне голову отрубят. Не мог он этого сделать.

— Ну и я так думаю, — добродушно согласился Пантелей. — Поэтому и предлагаю: в праздничный день допить наш фронтовой паек за Федьку. — Он сгреб все четыре кружки со стола, встал и, перешагивая через табуретки, разнес их Сироте, потом Гаю. — Бери. За то, чтобы он быстрее вернулся. И пойдем на улицу. К ребятам. Бери.

Гай, как и Сирота, выпил спирт молча. Он даже не почувствовал, как обожгло рот. Взял на столе потухшую трубку, раскурил ее. К запаху спирта густо примешался ароматный запах табака.

— Я пошел, — сказал Сирота. Покосился на Гая, остановил взгляд на трубке. — Спрятал бы ты ее до поры, до времени. Вот оно что.