Посвящение

Старик опять покачал головой. Дверь в доме приоткрылась, из-за нее выглянула молодая женщина с заспанным лицом. Она, видимо, только что встала — одежда была в беспорядке, наброшена кое-как.

— Папаша, а ну отойдите от них! — в ярости заорала она на старика.

Дед подтянул штаны, повернулся и потащился за дом.

— Вы кого ищете?

— Тотов.

— Тотов тут много.

— У них дочка есть, Сидике.

— Постойте-ка, — задумалась она, повторяя: — Сидике… Сидике…

Лицо ее вдруг просветлело.

— Вам какая нужна, что в магазине работает или та, что у школы живет?

Мать пожала плечами:

— Не знаю. Она в Пеште работает.

— А, которая подалась в прислуги?

— Та самая.

— Вернулась она.

— Вот ее мы и ищем.

Женщина, все еще стоя в чуть приоткрытых дверях, поправила платье, зыркнула на машину и вышла.

— Проедете по проселку до школы, — показала она, — там налево свернете, и у самого леса. Увидите.

Мы поблагодарили ее. Сели в машину. Она продолжала стоять, провожая нас взглядом. Дед тоже высунулся из-за дома.

Развернувшись, мы поехали назад к дороге. Я оглянулся. Старик был уже перед домом. Пес, заливаясь бешеным лаем, пытался ковылять за машиной.

А старик и женщина все стояли, как завороженные глядя нам вслед.

За приземистым, окрашенным в бурый цвет зданием школы мы свернули налево. Она осталась уже далеко за нами, но леса все не было. Наконец показалась рощица голых акаций, а за ней какое-то длинное строение. Дороги к нему не было, только тропинка. Мы вышли и направились к зданию. На подошвы тут же налип мерзлый песок. Мать, зябко поежившись, запахнула пальто.

— Кошмар… — сказала она.

— Что — кошмар?

— Как люди живут.

Я не ответил.

— Электричества даже нет… — оглянулась она по сторонам.

Мы прошли жидкую рощицу, и глазам открылся заброшенный хутор.

Мать остановилась. Взглянула на меня, потом двинулась дальше. Конюшня стояла пустая, с зияющим черным проемом на месте двери. Мы поднялись на крыльцо или что-то вроде веранды, тянувшейся вдоль всего дома. Мать снова остановилась в нерешительности, затем постучала в дверь.

Никто не ответил. Она толкнула дверь, и мы попали в тесное помещение. Под окном, застеленный ветхим одеялом, стоял деревянный топчан. На стене, крашенной голубой масляной краской, висело распятие. Отсюда открывалась еще одна дверь. Потрескавшаяся, темно-коричневая. Мать в нее постучала.

— Входите, — услышали мы. Это был голос Сидике.

Мы вошли.

Она сидела у высокой печи и чистила картошку. Рядом на корточках сидел мальчонка, одетый только в рубашечку, и жевал сырые очистки.

Нож замер в руке у Сидике. Лицо ее тоже застыло. За спиной девушки на железной кровати лежала старуха, до подбородка укрытая периной. Завидев нас, она кряхтя поднялась на локтях.

— Добрый день, — тихим голосом поздоровалась мать и закрыла дверь.

— Привет, Сидике! — сказал я.

Сидике вспыхнула, что-то забормотала, вскочила со скамеечки и, поймав руку матери, поцеловала ее.

— Что вы делаете?! — отдергивая руку, вскричала мать. Лицо ее пошло пятнами.

Девушка подбежала к лежащей на кровати старухе и, поправляя подушки, сказала ей полушепотом:

— Матушка… это барыня… госпожа Тиль…

Старуха перевела взгляд на меня.

— А это Дюрика…

Мальчонка, перестав жевать, удивленно взглянул на меня и опять сунул в рот картофельную кожуру. Сидике, подскочив к ребенку, отняла у него очистки.

— Дюрика, это нельзя есть… Садитесь, пожалуйста… вот сюда… — сказала она и смахнула с лежанки пыль. — Пожалуйста…

Мы сели. Мать расстегнула пальто.

— А как же вы… добрались сюда?

— Мы на машине.

Наступило молчание. Старуха приподнялась на локте еще выше и повернулась лицом к нам.

— Из-за меня она не поехала… я одна тут… а Дюри… — проговорила старуха и зашлась хриплым кашлем.

— Ничего страшного, просто мы ждали вас, не знали, что с вами случилось, — сказала мать.

— Я хотела поехать, да не на кого их тут оставить… и скотину тоже…

— Мы вас ждали…

— Я все понимаю, да не смогла вот.

Мать опустила голову, нахмурилась.

Потом подняла глаза и окинула взглядом комнату.

В простенке между двумя помутневшими оконцами стоял потемневший от времени комод. Над ним висело облезлое зеркало. Комод был покрыт белой салфеткой. На ней стоял образок в блестящей станиолевой рамочке. А рядом лежала Библия в черном кожаном переплете. И апельсин. Нетронутый апельсин.

Библию я сразу узнал. Внутри у меня все оборвалось. Мать тоже ее увидела и не обратила внимания. Но Сидике, заметив ее взгляд, вскочила. Рука ее неуверенно потянулась к Библии. Лицо передернулось, и в глазах застыл страх.

— Я… не… ну правда же… вы не подумайте, будто… — залепетала она и прикрыла губы ладонью.

Мать, видимо, что-то почувствовала и встала с лежанки. Взяла в руки Библию, открыла ее. Сидике, закусив палец, издала непонятный мычащий звук. По лицу матери пробежала мрачная тень, скулы на нем заострились.

— Это наша, — глухо сказала она.

Сидике молча, дрожа всем телом, опустилась на скамеечку, но тут же вскочила. И ухватилась за край комода.

— Я не ворую… не цыгане мы… — проговорила она.

Но мать словно бы не услышала ее слов.

— Как она к вам попала?