Постскриптумы

— А кто работал? Кто работал? — возопил проповедник, вздевая очки и сверкая глазами на Эльдера. — Кто украл этот хлопок? Заткни твой рот, негр, не то я спущусь вниз и раскрою его так, что шире некуда. А вон сидит мисс Джинни Симпсон. Поглядите, как она разрядилась! Поглядите на ее желтые башмаки, да на страусовые перья, да на шелковую кофту, да на белые перчатки. Откуда она берет деньги на все это? Она нигде не работает. Но Господь видит эту суетную неряху, и Он бросит ее в кипящую серу и в смердящий кладезь.

Мисс Симпсон поднялась, и каждое из ее страусовых перьев дрожало от негодования.

— Старая, лживая, черномазая морда — ты! — сказала она. — Ты, что ли, платишь за мои тряпки? Может, ты скажешь всему собранию, кто вчера утром передал через забор огромный букет и жбан с сидром Лиззи Джаксон, когда ее старик ушел на работу?

— Ты лжешь, ехидная, низкая, шпионская дщерь диавола! Я был у себя дома, погруженный в молитву за порочных братьев и сестер во Христе. Я сейчас спущусь вниз и лягну тебя в рот, если ты не заткнешь его! Вы все обречены геенне огненной! Вы все до единого — только грязные отбросы земли! Я вижу отсюда Билла Роджерса, который, как известно, налил свинцом кости для того, чтобы играть наверняка, и который не тратит ни единого цента на прокорм своей семьи. Господь скоро переломает ему все ребра! Праведный суд духа святого скоро притянет его к ответу!

Билл Роджерс поднялся с места и заложил большие пальцы рук за жилетку.

— Я мог бы назвать, — сказал он, — некоторых игроков, которых выгнали с фермы полковника Якси за игру краплеными картами — если бы захотел.

— Вот это уж ложь! — сказал проповедник, захлопывая Библию и засучивая рукава. — Берегись, Билл Роджерс, я сейчас спущусь к тебе!

Проповедник слез с кафедры и направился к Биллу, но мисс Симпсон успела по дороге запустить пальцы в шерсть на его голове, а Сэм Уоткинс и Эльдер Хоскинс не замедлили прийти к ней на помощь. Затем вступили остальные братья и сестры. И летающие во все стороны книги гимнов, вместе с треском разрываемых одежд, красноречиво засвидетельствовали, что свойственный Сэму Джонсу стиль проповедей мало подходит именно этому приходу.

СКОЛЬКО СТОИТ ПРАВДА

На одного из жителей Хаустона, прослушавшего целый ряд проповедей Сэма Джонса, произвело особенное впечатление осуждение всяких сделок с совестью и ложью всех цветов и оттенков.

Так повлияло это на него, и на такую плодородную почву упало зерно, брошенное великим евангелистом, что этот самый житель Хаустона, неоднократно грешивший до тех пор против правдивости, решил в одно прекрасное утро начать жизнь сызнова и говорить правду во всех случаях, больших и малых, ни на йоту не отступая от голой неприкрашенной истины.

Во время завтрака жена спросила его:

— Как ты находишь бисквит, Генри?

— Тяжеловат, — ответил он, — и невыпечен.

Жена выскочила из столовой, и он доел завтрак наедине с детьми. Прежде Генри сказал бы:

— Бисквит очень хорош, душечка!

И все сошло бы хорошо.

Когда он позже выходил из калитки, к дому подъехала его богатая старуха тетка, любимчиком которой он всегда был. Она была завита, напудрена и в корсете, чтобы казаться как можно моложе.

— О, Генри, — оскалила она зубы в глупейшей улыбке. — Как поживают Элла и детки? Я бы зашла, но у меня такой ужасный вид сегодня, что мне совсем нельзя показываться!

— Это верно, — сказал Генри, — вид у вас ужаснейший. Хорошо, что ваша лошадь в шорах, а то она могла бы случайно увидеть вас, и понести, и сломать вам шею.

Тетка свирепо взглянула на него и, не говоря ни слова, взялась за вожжи.

Генри перевел это впоследствии в цифры и рассчитал, что каждое слово, сказанное им тетке, обошлось ему в восемь тысяч долларов.

ЕЩЕ ОДНА ЖЕРТВА СЭМА ДЖОНСА

Унылого вида человек, с отвисшими каштановыми баками, вошел вчера днем в участок и сказал дежурному:

— Хочу отдать себя в руки правосудия. Лучше наденьте на меня наручники и посадите в самую темную камеру, где будет побольше пауков и мышей. Я один из худших людей в мире и уклоняюсь от суда. Велите, пожалуйста, тюремщику дать мне заплесневевшего хлеба и воды из самой грязной лужи.

— Что именно вы сделали? — спросил дежурный.

— Я жалкий, опустившийся, изолгавшийся, ни на что не годный, на всех клевещущий, пьяный, вероломный, святотатственный мерзавец — и я не достоин даже умереть! Вы можете также велеть тюремщику приводить к моей камере маленьких детей, чтобы они глядели через решетку, как я буду скрежетать зубами и клясться в бесовском исступлении!

— Мы не вправе посадить вас в тюрьму, если вы не совершили никакого определенного преступления. Не можете ли вы выдвинуть против себя более конкретное обвинение?