Посредник

Самолет вылетел по расписанию и приземлился в Гардермуэне в 9:30. Я взял такси и поехал прямиком в больницу «Приют милосердия», где в отдельной палате на третьем этаже лежала при смерти моя мама, на том же этаже, где умер папа. Я сел возле койки. Лицо у нее было строгое, белое, нет, не белое, а такого цвета, какого не существует. Она уже была другая, не чужая, но другая. Похожая на птицу. Говорят, первыми уходят глаза. Взгляд устремляется к той грани, которую нам, остающимся, видеть еще не дано. Зрение покидает тело. Тело слепнет. Мама была вне досягаемости. Ее зрение покинуло меня, покинуло нас. Ты слышишь меня, мама? Я на время уезжал. И вернулся, чтобы закончить. Нельзя было писать эту фразу. Она меня не слышала. Врачи сказали, она не страдает. Это вопрос дней, а возможно, часов. Однажды ночью я стоял у окна, опять видел, как город исчезает в тенях. И вдруг почувствовал дуновение, словно от сквозняка. Обернулся. Дверь в коридор была открыта, но никого не видно. Мама шевельнулась в постели. Я наклонился ближе:

– Что ты хотела мне сказать? Когда я уезжал?

Она немного помедлила с ответом, ждал я недолго, держа ее маленькую руку, от которой остались кожа да кости.

– Что ты можешь присмотреть за собой, Умник. И спасибо. Что ты присматривал за мной.

На миг мне показалось, она улыбается. Поэтому и утверждаю: она улыбнулась, последнее, что она сделала, – улыбнулась. А потом скользнула прочь, и мне вспомнилось, как она соскальзывала в воду с несодденских берегов. На сей раз над ней сомкнулось время, по комнате пробежала рябь, волна, медленно плеснувшая в стену, я мог припасть щекой к умершей, словно утешая ее, пока не наступила полная тишина, как будто ничего не случилось, как будто не случилось жизни.

Дни перед похоронами я провел в той квартире, где жил до девятнадцати лет. Беспокойно бродил среди маминых и отцовских вещей. Они словно бы тоже оставили меня. Больше не блестели. Квартиру наполнял тусклый свет. Наводить порядок нет нужды. Мама сама навела порядок. На кухне накрыто к завтраку, последнему завтраку. Я помнил столовые приборы своего детства, зеленые дощечки под бутерброды, кольца для салфеток, чайные чашки. Она ведь накрыла не только для себя, но и для папы. Он умер больше года назад. Я не знал, как это назвать – любовью или одиночеством, пожалуй, тем и другим, ведь любовь без одиночества невозможна. В спальне постель тоже по-прежнему приготовлена для двоих. Тут не просто одинокая любовь. Тут нечто большее. Одинокая верность. А главное, все должно быть благоприлично. Я сел на край кровати, выдвинул ящичек ночного столика. Мальчишкой я вечно размышлял о том, чту мама там хранит. Что взрослые люди, мои родители, держали в ящике ночного столика? Я ни разу не рискнул туда заглянуть. Теперь-то могу. Теперь не стыдно. Смерть – общее достояние. Там лежали ручное зеркало, расческа, пинцет, пачка ваты и тампончики. А в глубине ящика я нашел кое-что еще, мамину трилогию, рефрены, мечты и аттестаты. Сперва вынул серую тетрадь, старомодную, вроде как школьную, но на обложке начерченные от руки нотные линейки и названия. Мамин песенник. Открывался он «Over the Rainbow», а кончался «Blue Skies». Почерк у мамы был разборчивый, твердый, красивый. Она вклеила туда и фото знаменитых кинозвезд и артистов. Это была ее юность, ее давняя юность. Под тетрадью обнаружились желтый блокнотик лета 1969 года и выцветший конверт. Я нерешительно, через силу, открыл блокнот, все-таки открыл. Чистые страницы, только на самой последней мама аккуратным почерком вывела: Участники полета на Луну (астронавты): Нил Армстронг, Майкл Коллинз, Эдвин Олдрин, 21.07.1969. Мамино стихотворение, которого я так и не написал, и ее деловитое стихотворение было больше всего мною написанного. Потом я вынул листок из выцветшего конверта. Письмо на бланке фирмы «Пишущие машинки „Ремингтон” Ко., АО, Главная контора, Осло»: Свидетельство. Барышня К. Фундер закончила шестидесятичасовые курсы машинописи 16.03–29.04.1939 при нашем учреждении. Барышня Фундер пишет со скоростью 112 знаков в минуту.