Последыш. Книги I и II

Впрочем, обо всем этом Бармин стал думать много позже, — когда время прошло и страсти улеглись, — а тогда он в компании своих валькирий три с лишним часа вел бой с неопознанным на тот момент противником. Метались с одной удобной локации на другую, перемещаясь туда, где их никто не ждал. Громили технику, убивали и калечили чужих воев, ставили заградительный огонь в прямом и переносном смысле слова, но вот какое дело: Бармин до этого дня никогда столько не колдовал и просто не знал, что магия, не говоря уже про боль откатов, «пьет» силу колдуна и ею же живет. Первой спеклась Елена. Это случилось где-то через полтора часа после того, как он нашел девушек в казематах замка. К этому времени княжна Збаражская выглядела, как тень самой себя. Окруженные траурным крепом глаза потемнели и ввалились, губы потеряли свой природный цвет, кожа стала похожа на выскобленный старый пергамент, подготовленный под палимпсест[128]. Роскошные волосы висели паклей, и вскоре стало очевидно — долго Елена не продержится. Поэтому, оставив Варвару отдыхать на берегу лесного ручья километрах в семи от замка, Бармин подхватил Збаражскую на руки и перенес в имение Смолница на северном берегу Чудского озера, но не в господский дом, где когда-то родилась его мать, а к дому Аграфены — управительницы этого маленького имения. Сдал бедолагу, оказавшуюся на поверку сильным и выносливым магом[129], с рук на руки, попросил позаботиться и, прихватив двухлитровый бидон с молоком, горшочек с липовым медом и ковригу еще теплого белого хлеба, вернулся к сестре. Варвара тоже выглядела не ахти как, но утверждала, что у нее есть еще порох в пороховницах. Бармин соглашался, но тем не менее, волевым решением объявил «перерыв на обед». Ели хлеб, отрывая куски прямо от каравая и макая их в мед, и запивали молоком. Молоко, — об этом Ингвар буквально полчаса назад впервые услышал от Варвары, — оказалось крайне действенным средством восполнения сил, как для обычных магов, так и для такого стихийного колдуна, как Бармин. А пшеничный хлеб с медом утолил голод и дал организму дополнительный заряд энергии. Во всяком случае, Ингвар почувствовал себя гораздо лучше, хотя, честно говоря, тоже порядком устал, да и вымотанная боем Варвара, вроде бы, «воспряла со смертного одра». Но продержалась она недолго. Уже через четверть часа с копейками окончательно выдохлась и далее продолжать бой не могла. Ее Бармин, отмахнувшись от протестов, тоже отнес к Аграфене. Однако и сам вынужден был понизить градус своего энтузиазма. Силы уходили, и сколько он еще продержится, было неизвестно.

Собственно, именно в этот момент, то есть, тогда, когда, оставшись в одиночестве, он поджег полевой штаб атакующих в усадьбе Кярово, и прыгнул в лес у Заклинья, с ним произошло нечто странное и крайне занимательное, если не вдаваться конечно в сопутствующие этому мрачные подробности. В этот лес, вернее на опушку леса близ дороги, Ингвар прыгнул в третий раз за день, что было с его стороны крайне неосмотрительно. По другую сторону прицела тоже не дураки собрались. Напротив, нападающие были профессионалами, и среди них, по-видимому, было довольно много магов. Пусть эти колдуны и не могли ровняться силой с Еленой и Варварой, — не говоря уже о самом Бармине, — кое-что, как выяснилось, они все-таки умели и могли. Так что неудивительно, что, переместившись в третий раз за сорок минут в одно и то же место, неопытный в такого рода делах Бармин сходу влетел в мышеловку. Его ждали и сразу же открыли огонь. Все произошло настолько быстро, что Ингвар не рассмотрел даже кто в него стрелял, и сколько их было. Прыгнул с испугу, не раздумывая, «куда глаза глядят», и оказался в лабиринте, образованном кустами сирени. Во время прошлого нападения именно здесь прятались его девушки, пока он геройствовал на шоссе. Но в этот раз он здесь еще не появлялся, поскольку лабиринт едва ли не вплотную примыкал к замковому комплексу, и при той интенсивности огня, какой достиг бой, перестал отвечать требованиям безопасности. Пули свистели прямо над головой, и осколки мин и гранат срезали верхушки кустов.

«Вот черт!» — это была запоздалая мысль, относившаяся к прошлому месту высадки.