Последний зов

Иванов спал на застеленной койке, свесив ноги в пыльных сапогах, похрапывал. Даже во сне лицо его оставалось нахмуренным, и розовые блики рассвета еще резче подчёркивали эту его хмурость, высветливая плотно сжатые губы, складку над переносьем.

Ведерников попятился было к двери, чтобы опять ни с чем отправиться восвояси — ведь и старший лейтенант не двужильный.

Но, сделав к двери пару шагов, вернулся назад, почти на середину: как чувствовал — дожидаться случая можно до морковкина заговенья.

— Вы ко мне, Ведерников?

— Так точно. К вам, товарищ старший лейтенант. — Выпалив эти несколько слов одним духом, Ведерников усомнился: не почудилось ли? Иванов как спал, так и спал, даже всхрапнул, лёжа в той же позе. — Вопрос у меня, товарищ старший лейтенант.

Иванов молчал. И вдруг сел на кровати, запрокинул голову, тряхнул ею, сгоняя остатки сна, мгновенно поднялся.

— Ну что у вас? — спросил не больно-то приветливым тоном. — Опять про войну?

Как между глаз двинул. После такого полагалось повернуться через левое плечо и выполнить любимую команду начальника заставы: «шагом марш», к чертям собачьим, чтобы ненароком с языка лишнее не сорвалось.

Только не затем приходил, чтобы ни с чем уйти. Внутри шевельнулась граната-боль.

— А про что можно?

Бровью старший лейтенант не повёл. Шагнул к письменному столу, сдвинул в сторону алюминиевую чашечку с помазком и остатками мыла, приподнял на столешнице стоику тетрадей, открыл ящик стола — что-то искал и, не находя, морщился.

Курево, догадался Ведерников. А не подумал, почему про войну спросил, упредив вопрос, слова не дал сказать. В кармане нащупал початую пачку «махорковых», горлодер винницкой фабрики, утеху солдатскую — потянешь, глаза на лоб.

— Другие вопросы есть?

— А мой — не вопрос?

— Нет.

— Товарищ старший лейтенант!.. — Граната-боль перевернулась, подпрыгнула к горлу. — Товарищ старший лейтенант!.. Да что же это такое… Война…

— Не ори, у меня хороший слух… Ты что, можешь её отменить, войну?.. — Спросил и тут же замкнулся. — Всё, Ведерников, у меня нет времени на пустое. Свободны, шагом марш!

— Поговорили.

— Что?

— Разъяснили, говорю, в тонкостях.

— Языкатый. — Иванов непонятно усмехнулся, чуть искривив тонкие губы.

— В голове посветлело. А то ходил недоумком…

— Правда?

— Полная ясность, товарищ старший лейтенант. Понимаю, за что моего отделенного командира под суд… Так его! В тюрягу! Чтоб сам знал и другим неповадно… — Говорил, распаляясь, не целился, а попадал прямо в десятку, лупил по больному короткими очередями, не заботясь, не думая, чем это может окончиться для него. Бил непрощающе, наповал. — Все об себе думают… Верно?

— А ты смелый, Ведерников!

— Какой есть. В кусты не полезу. Как некоторые. Без надобности ползти не стану. А нужно — в рост пойду… Не то что некоторые…

Лежавшая на спинке стула рука старшего лейтенанта сжалась в кулан. Он оглянулся на дверь, за которой, слышно, терли пол мокрой тряпкой и хлюпала в тазу вода. И, будто успокоившись от этих мирных звуков, разжал прокуренные желтые пальцы.

— Выговорился? — спросил он, не оборачиваясь к Ведерникову, и крикнул дежурного.

Без чувства страха, еще не остыв, не выложив всего наболевшего, Ведерников предположил, что старший лейтенант ему этого не простит и дежурного позвал неспроста — гауптвахта помещалась в этом же доме, при штабе комендатуры.

— Прибыл но вашему приказанию! — Дежурный вытянулся в проеме двери.

— Сбегай на квартиру за папиросами. На веранде лежат.

— Есть сбегать за папиросами! Разрешите идти?

Из окна канцелярии, за кустами сирени, был виден командирский домик, облитый пламенем разгорающейся зари. В окнах обращенной к солнцу веранды отражался яркий свет зари, и капли росы на отцветшей сирени, сверкая, переливались розовым и зелёным.

Взгляд Иванова был прикован к горящим стеклам веранды. Но вот он двинул плечом, будто выставляя за дверь непонятливого дежурного, и оторвал взгляд от дома.

— Отставить папиросы!

— Я быстро, товарищ старший лейтенант. Я мигом.

— Не надо.

Дежурный вышел.

Нехорошее чувство шевельнулось в груди у Ведерникова: боится, чтобы дежурный не разбудил сына. У него, видишь ли, сын. Его нельзя будить. У других, стало быть, не такие дети. Чужие, они — чужие. На других он плевать хотел. Своя рубаха ближе к телу.

По инерции накручивались ещё какие-то обидные для Иванова слова, наматывались на язык, не слетая с него, но — странно — без прежней злости, не принося злорадного чувства удовлетворенности, будто не он только что стрелял по старшему лейтенанту короткими очередями слов, попадая то в сердце, то в голову. Злость испарилась.

— У тебя есть закурить?.

Иванов протянул руку, и Ведерников поспешнее, чем хотелось, выдернул из кармана свой горлодёр, выщелкнул сигарету и, не глядя в сразу побледневшее, окутавшееся махорочным дымом лицо, почувствовал, что злости против старшего лейтенанта как не бывало и уже не хочется ни доказывать ему свою правоту, ни спорить, ни говорить о чем бы то ни было. Погасило злость. Было такое чувство, что зря приходил — и Новикову не помог, и Иванову зря досадил.