Последний вираж штрафбата

У этого человека было много лиц. Но постепенно преобладающей становилась морда подверженного вспышкам ярости и депрессиям запойного алкоголика. Уже к концу войны Василий был настолько истощен пьянством (хотя Нефедов слышал от общего знакомого, будто бы недавно генерал пристрастился к «марафету»), что практически не летал и часто не мог контролировать собственные эмоции. Его нервная система и психика нуждались в профессиональном лечении. Но какой психиатр рискнул бы сообщить ему об этом?! А ведь юношеские безобразия с детства неподсудного у школьных учителей и милиции «папенькиного» сынка давно стали небезопасными для окружающих. Воспринимая как должное свою безнаказанность, Василий мог, паля из пистолета, гнать по улице чем-то не понравившегося ему собутыльника или ударить официанта за нерасторопность.

Так что Нефедов предпочитал дождаться окончания очередного приступа ярости, прежде чем появиться перед генералом. И действительно, в какой-то момент, достигнув точки кипения, выплеснув все эмоции, Василий вдруг успокоился. Вельможное тело в изнеможении упало в кресло, предусмотрительно принесенное для него из кабинета местного комдива. На лице только что метавшего громы и молнии гениального стратега появилось выражение глубокой задумчивости. Присутствующие сразу догадались, что намечается раздача слонов и пряников, и напряженно ожидали решения своей участи. В помещении стало тихо-тихо, как перед отпеванием. Даже голоса работающих за тысячи километров отсюда экипажей вдруг странным образом одновременно смолкли в динамиках. Только тихий свист да шипение радиопомех служило фоном недоброй паузе…

Лицо генерала вдруг шевельнулось, в глазах затеплилась недобрая ирония. Подражая вкрадчивому голосу отца, он пустился в рассуждения:

— Некоторые западные гуманисты критикуют нас за излишнюю жестокость. Нам говорят: у вас «враги народа» получают по 25 лет лагерей. Но в их гуманной Америке убийц и шпионов приговаривают сразу к нескольким срокам пожизненного заключения — на 200–300, даже 500 лет. Так почему мы не можем отправить саботажника валить тайгу или копать нужный стране канал на такой срок, чтобы он наверняка исправился?

Нефедов мог себе представить, как заледенело все от предсмертного ужаса у присутствующих армейских чиновников.

Тут Василий заметил приткнувшегося к дверному косяку Нефедова. Первой реакцией «принца» был даже не гнев, а изумление: да как он посмел явиться сюда без вызова! Озадаченный взгляд командующего заскользил по лицам подчиненных. Василий нашел глазами офицера, занимавшегося организацией командировки, но тот, заикаясь от ужаса, начал клясться, что не включал посторонних в списки на вылет.

Тогда Василий медленно приподнялся в кресле и без прежнего металла в голосе, даже немного растерянно поинтересовался:

— Тебе чего?

Борис, не мешкая, изложил свой план нанесения «булавочного укола» по убежищу Магадмин-бека с использованием имеющегося на авиабазе легкого и маневренного «Москито». Борис особо напирал на то обстоятельство, что он много летал в Средней Азии, когда служил в ГВФ,[35] и имеет опыт ориентирования над горами, в том числе «слепых» полетов.

Сталин, не дослушав, возмущенно перебил:

— Ты хочешь нам доказать, что на старой английской этажерке сделаешь то, что не могут лучшие советские самолеты? Да знаешь, как это называется? Низкопоклонничеством перед Западом, восхвалением иностранной боевой техники!

Обвинение в космополитизме, прозвучавшее из уст сына вождя, было равносильно смертному приговору. Василий хотел еще сказать что-то резкое, но, наткнувшись на прямой, спокойный взгляд человека, который совсем недавно спас ему жизнь на охоте, передумал. Но его возмущение уже резонировало в окружающих: присутствующие на КП высокие чины из ближнего окружения командующего принялись зло критиковать идею вконец обнаглевшего «Анархиста». Со всех сторон звучали предложения сурово наказать пораженца и провокатора. Все были рады сворой наброситься на чужака, чтобы отвести беду от себя лично. Но Сталин, к разочарованию многих, вместо приказа арестовать смутьяна просто сделал ему ленивый жест рукой, мол, пошел вон.

На выходе из штаба Бориса догнал полковник Годляев — один из цепных псов Василия — из Особого отдела округа. В руках он держал записную книжицу в обложке из крокодиловой кожи и маленький химический карандаш, которым можно было писать даже в сильный дождь. Попасть в эту книжицу было опасней, чем в пасть к крокодилу.

— Как вы сюда попали? — строго спросил особист. — Ведь вас не было в списках комиссии. Назовите фамилию летчика, который вас сюда доставил.

Годляев приготовился записывать.

— Архангел Гавриил… Подхватил и на крылышках перенес. Так и запиши.

По приказу аэродромного начальства охрана выдворила постороннего за КПП.