Последний солдат Третьего рейха

Его слова потонули во взрыве хохота. С нами смеялся и пастор Пфергам — а что ему оставалось делать, хотя любовные успехи нашей роты внушали ему растущие опасения.

Я не особенно отваживался на приключения. Похлопал двух девчонок по попкам, но дело этим и ограничилось. Ведь я продолжал любить Паулу и часто ей писал. Я ничего так страстно не желал, как отпуска. От вида обнаженного тела мне становилось не по себе. Вспоминалось виденное на поле боя: трупы, из которых торчат кишки. Я предпочитал платоническую любовь в письмах. Паула для меня была совершенно особенной, не такой, как другие, хрупкой, чудесной. Ее нельзя распотрошить — так я, по крайней мере, думал.

Был еще случай, который дал товарищам основание вдоволь надо мной посмеяться.

Мы отдыхали в Суречной. Стояла отличная погода, правда немного морозная. Мы пребывали в веселом расположении духа. Правда, хотелось есть. Нам теперь давали в столовой такие маленькие порции, что из-за стола мы вставали голодными. Обычно крестьяне были не прочь продать нам еду в обмен на бумажки. Правда, выглядели они как фальшивые банкноты. Деньги нам давали в качестве добавления к карточкам, полагавшимся оккупационным войскам. Легче всего было с яйцами.

В Суречной мы разделились. Гальса с полькой оставили в Невоторечной. Село находилось в непосредственной близости от лагеря, и солдаты уже освободили его от излишков продовольствия. Мы решили прошагать лишние пять километров до Суречной, также расположенной на Днестре, и пройтись по окрестностям, попытать удачу на хуторах, расположение которых каждый солдат знал наизусть.

Я зашагал по дороге, шедшей между двумя заснеженными холмами. Еще сейчас в моей памяти жива эта картина. У подножия холма замерзший прудик, по которому ходят желтые утки и никак не могут понять, что случилось с водой. Я повернул направо. Передо мной возникло несколько разномастных деревянных построек.

Я уже направился к одной из них, когда со двора показалась женщина, одетая как средневековая крестьянка. Мы улыбнулись друг другу. Она что-то сказала, но я не понял.

— Guten Tag, Frau. Ei, bitte?[12] — попросил я.

Я не думал, что она поймет, если я заговорю по-французски. А как по-немецки «яйца», может, и знает.

— Ei, ei, bitte.[13]

Она, не переставая улыбаться, подошла поближе. Женщина что-то говорила, но мне были непонятны и ее слова, и ее жесты. Я лишь улыбался в ответ. Она жестом пригласила меня идти за ней, и я повиновался. Мы подошли к амбару. Она стала карабкаться по приставной лестнице, наказав мне держать ее. Я во все глаза смотрел на проворную хозяйку хутора. Увидав это, она махнула рукой, чтобы я следовал за ней. Преодолев робость, я начал взбираться вверх. В соломе было полно кур. Полька согнала их и собрала несколько яиц. Ухмыляясь, она подошла ко мне, держа еще теплые яйца в руках, и засунула их мне в карманы.

— Danke schön, danke schön![14] — лепетал я, пятясь к лестнице.

Я сделал попытку ретироваться, но она вцепилась в меня и не отпускала.

У меня оставалось два выхода: или поскорее смыться, рискуя сломать себе шею, упав с лестницы, или перейти в контратаку и бросить противника в сено, которого повсюду было предостаточно.

Но я соображал слишком медленно. Сельская куртизанка, весившая килограммов на десять больше, чем я, опрокинула меня навзничь и принялась расстегивать молнию на брюках. Яйца в карманах превратились в яичницу, а винтовка отлетела к стене.

Если бы в этот момент меня видел фюрер! Уверен, меня тут же вышвырнули бы из «Великой Германии» и направили в штрафной батальон.

Молодость одержала верх. Мне удалось вырваться. Я броском метнулся вниз по лестнице и жестом велел распутнице раздобыть щетку или, на худой конец, губку. Надо же мне хоть брюки почистить! Иначе фельдфебель устроит мне такой нагоняй!

Продолжая застенчиво улыбаться, дама повела меня в дом. Мы спустились в подвал и оказались в темной комнатушке с низким потолком и крохотным оконцем. За перегородкой хрюкали свиньи. Так вот откуда шел тошнотворный запах! Возле дверей, на скамье, покрытой тюфяком, сидела старуха. Она окинула меня взглядом с головы до ног и улыбнулась. Сомневаюсь, знала ли она, кто такие немцы. У бревен, стоявших в середине комнаты, играли дети. Моя совратительница принесла в деревянном ковше воды.

Я собрался приняться за брюки, как полька стянула их и с изумительной ловкостью мгновенно застирала. Я хмурился, пряча улыбку, опасаясь вызвать новый любвеобильный порыв. По-моему, польским крестьянкам явно не хватало мужской силы. Я распрощался, поднеся руку к козырьку.

Старуха, шамкая беззубым ртом, продолжала улыбаться, а молодая, гремя утварью, выудила откуда-то яйцо и преподнесла мне в качестве сувенира. Денег она не взяла.

Я ушел, рассыпаясь в благодарностях.

Я уже дошел до калитки, когда растворилась дверь и женщина окликнула меня с порога. В руке она держала винтовку, мою винтовку, которую я поставил у стола и забыл.

Какое унижение!