Последний снаряд

Не любила она Ольгу Олеговну, да и за что любить-то ее было, но такой уж характер всех Ратиковых — добром к каждому человеку, за добро вдвое платить, а зло забывать. И вот подсказало сердце Галине Фёдоровне недоброе, и она переспросила управдома:

— Что же с Ольгой Олеговной? Беда?

— Как сказать… — Управдом звякал большой связкой ключей. — Нету вашей Ольги Олеговны.

— Как так нету?

— А так вот. Подалась к немцам, а попала в рай.

Он отпер дверь и пропустил вперед Галину Фёдоровну.

— Заходите…

Уже в комнате, где женщина-милиционер принялась переписывать вещи, даже какие-то безделушки, подушечки и коврики, Галина Фёдоровна узнала, что Ольга Олеговна погибла в своей даче, которая сгорела от немецкой «зажигалки».

Узнав об этом, Галина Фёдоровна подумала, что ее соседка никогда не отличалась не только трудолюбием или хорошим характером, но не было у нее даже обычного ума и сообразительности. Любила говорить «как хочу, так верчу», не думая о том, возможно ли то, чего ей захотелось, и чем может кончиться ее затея…

Уходя, управдом сказал:

— Вот она и вся история с вашей соседкой, Галина Фёдоровна.

На дачу Ольга Олеговна отправилась в те дни, когда фашисты подошли совсем близко к Москве. Но и спустя несколько лет, когда их гнали уже к самому Берлину, Галина Фёдоровна вспоминала соседку:

— Что ни говори, а жалко — погиб человек.

В этих случаях Володя молчал. А Наташа как-то сказала:

— Тетя Оля конфеты мне давала. А теперь конфетов нету…

Все чаще и чаще салют радостно бухал пушками и расцвечивал светящимися цветами московское небо. Война шла к концу. А в семье Ратиковых с каждым днем все меньше и меньше было надежд на возвращение Матвея Тимофеевича…

В том году Володя вспоминал поговорку отца: «Месяц апрель — ему не верь». И вправду сначала был снег, солнце и дождь вперемежку, а потом наступила летняя теплынь, и вдруг снова похолодало.

В те военные годы в Москве снег почти не убирали с тротуаров и мостовых, и потому солнце, как только стало чуть припекать, погнало по улицам целые реки.

Как-то дорогой на завод Володя увидел мальчонку, который пускал по весенней воде бумажные кораблики. Они плыли, эти треуголки, похожие на маленькие головные уборы маляров, целой флотилией. Кораблики кувыркались, опрокидывались и снова плыли, плыли, плыли…

Володя на мгновение остановился. Что это поразило его в таком, казалось бы, обыденном? Нет, не обыденном для тех дней. Четыре года тому назад Володя сам пускал кораблики и бежал за ними вслед, шлепая по лужам. А потом война, и он как бы сразу стал взрослым. И за все время войны он не замечал, чтобы кто-нибудь из ребят пускал кораблики. Видимо, не до того было. И вот — надо же! — целая флотилия.

Ослепительная солнечная рябь подернула уличный ручей. Мутная вода неслась стремительно, кораблики не опрокидывались, и Володе страсть как захотелось побежать за ними — бежать, бежать, бежать…

Всегда ему думалось: куда они плывут? Может быть, в море, которое он никогда не видел? А теперь подумал о фронте, который в ту весну был уже далеко-далеко от Москвы и подступал уже к самой столице гитлеровцев — Берлину.

Как по писаному

Еще несколько мгновений тому назад на фронте, за много километров от Москвы, лейтенант Шаров рассекал сжатым кулаком воздух и кричал:

— Огонь!

Пушка вздрагивала, готовая, казалось, подняться на дыбы. Выстрел забивал ватой уши. Горячая гильза выскакивала на землю, и горький запах гари смешивался с противно-сладковатым запахом порохового дыма.

И снова бойцы поворачивались, чтобы, как говорят артиллеристы, дослать снаряд. И снова, не сходя с места, передавали они из рук в руки матовый цилиндр снаряда. Отлетала предохранительная головка, снаряд проскальзывал в жерло пушки, мягко тявкал смазанный замок, и лейтенант поднимал правую руку:

— По фашистским гадам!

В это мгновение весь расчет орудия застывал. Замковый стоял, расставив ноги, нагнувшись вперед и вытянув правую руку к орудию. Бойцы казались статуями. Каждый оставался точно в той позе, в какой застала его команда.

— Отставить! — пронеслось по батарее.

Лейтенант Шаров вытер платком лицо, красное от возбуждения, и платок стал черным от пота и копоти.

— Что делать? — спросил замковый.

Он, так же как солдаты всего орудийного расчета, стоял, не меняя позы. У лейтенанта Шарова блеснули зубы, которые казались особенно белыми на закопченном лице. Он улыбался и молчал.

Замковый повторил вопрос:

— Так что же делать? Куда его теперь?

Он спрашивал о снаряде — о последнем снаряде, который дослали, а проще сказать, зарядили в орудие. Ведь, по правилам, заряженное орудие должно быть разряжено выстрелом…

Нет, на войне, даже в самой сложной обстановке, лейтенант Шаров не терялся. А тут?..

Замковый продолжал вопросительно смотреть на своего командира. Лейтенант Шаров улыбался, и взгляд его ничего не выражал. Улыбка так и застыла на его лице.

И тогда замковый спросил:

— Дозвольте прицелом по озеру? — и протянул вперед руку с вытянутым указательным пальцем.

— Давай! — махнул раскрытой ладонью лейтенант Шаров.