Последний штрафбат Гитлера. Гибель богов

Они не сомневались, что их бросят в первых рядах в контратаку на позиции, занятые русскими. Фрике уже отдавал соответствующие распоряжения. Но приказ так и не поступил. Решение принималось на самом верху, на уровне начальника Генерального штаба, а то и самого фюрера, там двигали дивизии, армии, группы армий, об их батальоне, возможно, просто забыли. Другим объяснением были упорно ходившие слухи, что командование уже давно планировало контрнаступление на их участке фронта и фатальная перегруппировка была лишь частью плана подготовки к этому контрнаступлению. Соответственно на передовую были подтянуты свежие дивизии, их и бросили на деблокирование коридора. Неизвестно, на что рассчитывало командование, собранных для контрнаступления сил не хватило даже для того, чтобы выбить русских из коридора и с двух плацдармов, захваченных ими еще в ходе зимнего наступления и каким-то невероятным образом удерживаемых до сих пор. Юрген с товарищами лишь с болью в сердце смотрели, как русская артиллерия и авиация расстреливают немецкие танки и пехотные части на голом пространстве одерской поймы. Это был полный провал.

Казалось, что хуже некуда, но они забыли о Кюстрине. Лишенная путей снабжения, а еще более деморализованная полным окружением, крепость пала. Над ней был поднят красный флаг. Наверно, русские извели на него целую простыню, потому что флаг был виден даже с их позиций. Они смотрели на него в бинокль и все глубже погружались в пучину отчаяния, корчились, как грешники на сковородке.

Масла в адский огонь добавил Фрике.

— Ну вот, — сказал он как-то вечером заунывным голосом, — сняли начальника Генерального штаба генерал-полковника Гудериана. Последнего генерала, который мог сказать фюреру правду в лицо. Который мог донести до фюрера объективную информацию о ситуации на фронте, — исправился он, но это ничего не меняло.

Так прошла последняя неделя марта, это была настоящая Страстная неделя. Наступило 1 апреля, День дурака и Пасха, все вместе. В честь праздника выпили шнапса, закусили, чем Эббингхауз сообразил, и — воскресли, воистину воскресли! Разговорились, расшутились, разошлись, пошли всякие розыгрыши, как и положено в День дурака. И погода была под стать, по-весеннему тепло, легкий дождик, туман — отличная погода для тех, кто понимает! На редких оставшихся кустах как по заказу проклюнулись листочки — красота!

Юрген отправился к подполковнику Фрике поздравить того с праздником. У Фрике сидело несколько офицеров, включая Вортенберга и Ферстера. Они пили коньяк. Налили и Юргену, ведь они все были боевыми товарищами, без чинов.

— Отличная новость, господа! — провозгласил Фрике приподнятым голосом. — Из-за Одера через двойное кольцо противника прорвалось несколько батальонов во главе с комендантом Кюстрина. Настоящие герои! Если этот доблестный офицер прибудет в наш батальон, я первый пожму ему руку.

— Вы полагаете, что может прибыть? — многозначительно спросил Вортенберг.

— Оцениваю шансы в пятьдесят на пятьдесят. Могут и расстрелять. Насколько мне известно, он так и не получил разрешения на прорыв. А наверху сейчас щедро раздают смертные приговоры за нарушение приказа. По большей части заочно, ведь коменданты сдавшихся крепостей и гарнизонов находятся в русском плену и недоступны для исполнения приговора. А тут подсудимый, можно сказать, сам принес свой крест на Голгофу, — отдал дань празднику Фрике, — могут устроить показательную экзекуцию.

— Но это будет несправедливо! — воскликнул Вортенберг. — Он спас жизни солдат! Он спас их от худшего, чем смерть, — от русского плена!

— Такова жизнь, обер-лейтенант, таков закон. Мы, солдаты, понимаем это лучше других, во всяком случае, лучше тех, кто эти законы придумывает, кто их применяет и кто приводит в исполнение. В расстреле нет ничего постыдного. Смерть от пули для солдата — достойная смерть. Он умрет с чувством выполненного долга.

Так начался апрель, и последующие две с лишним недели качели шли вверх. Они быстро привыкли к тому, что находятся в передней линии обороны и между их траншеями и окопами русских простирается лишь чистое пространство. Собственно, «старикам» к этому было не привыкать, но вскоре успокоились и новобранцы, они часто с интересом разглядывали в бинокли русских, которые стояли в непосредственной близости от них. Главным словом тут было — стоят. Вскоре оно было у всех на устах: стоят!