Последний самодержец

     В официальной повестке-приглашении за подписью камер-фурьера, которую получила Нелидова, специально оговаривалось: Дамамъ быть в русскомъ платье, поэтому процедура утреннего облачения на сей раз оказалась сложнее и продолжительней. У Катеньки оказалось достаточно времени, чтобы излить на хозяйку свои эмоции по поводу вчерашних событий.

– Ведь надо ж, третьего дня у Вас, Ваша милость, Варвара Аркадьевна, жемчужное ожерелье порвалось, и бусинки так и посыпались, – взволнованно щебетала она, прилаживая нижнюю часть платья, кринолин и юбки и зашнуровывая корсет. – Я тогда сразу сказала: "Быть беде и слезам". А каков злодей этот Киселёв – с ножом! Просто изверг какой-то!

– Постой, Катенька, так кухарка Матрёна Киселёва – его жена?

– Точно так, и вся извелась из-за этого разбойника, всю ночь плакала. И то сказать, когда они возвращались с венчания, она мне сама рассказывала, жених вступил в лужу, а это – верный знак того, что муж будет пьяница. А с мужем– пьяницей – только маяться.

     Она подала верхнюю атласную юбку, белую, спереди украшенную золотым шитьем в виде сгибающихся колосков и стеблей пшеницы.

– Он ведь не только одёжу пропил, но и в долг взял у своего друга, лакея царского лекаря, Манты. Как теперь Матрёне отдавать? Ведь правильно говорят: "На пьяницу в семь сох не напашешься", продолжала Катенька, подправляя и затягивая юбку.

     Затем через голову хозяйки она аккуратно накинула нижнюю часть сарафана из красного бархата со шлейфом и разрезом спереди, который расширялся к низу, открывая белую верхнюю юбку. По краю сарафана шло такое же золотое шитьё. Тяжелый бархат прижал юбку, и женщины потратили немало усилий, выравнивая сарафан, так чтобы шитьё и планка с золочеными круглыми пуговицами на юбке расположилось строго по центру, красиво контрастируя с красными обводами сарафана.

– И где же сейчас Киселёв? – поинтересовалась Балашова.

– Так в крепости, в арестантской роте. Обрили уже. Теперь до конца жизни ямы рыть будет, – ответила камеристка, надевая Балашовой через голову верхнюю часть сарафана – лиф из красного бархата со вставкой спереди из такого же белого атласа, что и юбка. К лямкам лифа были подшиты длинные, спускающиеся почти до колен, разрезные рукава.

     "Крепость…, – подумала Лена, – я уже слышала что-то важное, связанное с крепостью…" Катенька принялась сцеплять крючки, прикрепляя лиф к нижней части сарафана и застёгивать пуговицы на центральной планке.

     "Да, о крепости говорил Эстергази, обращаясь к незнакомому генералу. Но арестантские роты есть только Петропавловской крепости. Тогда этот генерал – её комендант, Мандерштерн".

     Она улыбнулась, чувствуя удовлетворение от того, что удалось установить последнего руководителя заговора.

– Да уж, красивее некуда! – немедленно отреагировала Катенька, улыбаясь в ответ. Красный бархат сарафана эффектно контрастировал с белым цветом юбки и лифа, золотое шитье сверкало на красном фоне, сочетаясь с узорами на юбке и лифе.

     Вообще-то, Нелидовой (да и Балашовой) больше нравились платья тёмно-зелёного бархата, но они, по указу императора, полагались только статс-дамам и камер-фрейлинам. В соответствии с тем же указом, фрейлины императрицы должны были носить красные бархатные платья с золотым шитьём, фрейлины великих княгинь – такие же платья, но с серебряным шитьём, фрейлины великих княжон – светло-синие платья с золотым шитьем. По цвету платья и шитья, (которые выбирались лично императором, по его вкусу), можно было определить положение дамы при дворе.

     Балашова заметила, что ей нравится находиться в новой ипостаси. Некоторые бытовые неудобства компенсировались новизной впечатлений. Блеск расшитой золотом и серебром и украшенной сверкающими драгоценностями одежды; роскошные шестиметровой высоты залы с зеркальными паркетными полами, украшенные белыми с позолотой колоннами, скульптурами, расписными плафонами и по вечерам залитые искрящимся светом огромных хрустальных люстр – всё это могло захватить воображение любой женщины. А что бы она делала в своём времени? Копалась в трупах – как судмедэксперт, и исследовала грязные следы – как эксперт-криминалист. А двойной месячной зарплаты не хватило бы и на один бриллиант в шифре императрицы, где этих бриллиантов была сотня. Между прочим, фрейлина с шифром приравнивалась к жене генерал-майора. А у Балашовой, как криминалиста, было звание капитана.

– К Вам госпожа фрейлина Анна Фёдоровна Тютчева, – прервала её размышления горничная Маша (кроме камеристки у Нелидовой было ещё две горничных).

– Проси, – быстро ответила Балашова.

     Маша открыла дверь, и в комнату вошла молодая женщина небольшого роста с круглым одутловатым лицом и глубоко посаженными глазами. Она уже была одета в красное платье с серебряным шитьём. С Нелидовой они были в дружеских отношениях, несмотря на разницу в возрасте и положении. Тютчева служила фрейлиной при цесаревне Марии Александровне только два года и не была пожалована шифром.