Последний русский

Помню одного юношу, который проходил собеседование вместе со мной. Я, отвергнутый, уже собирался покинуть аудиторию, а он отвечал единственному оставшемуся преподавателю. Как и я, очевидно, был безнадежен. Долговязый, румяный, весьма прыщеватый. Девственная растительность, которой еще не касалась бритва, распределялась у него странным образом. Не как у всех людей на щеках и подбородке, а главным образом на кадыке, эдакими противными завитками. Едва пробившиеся, несколько шерстинок под носом, – усики. Мне показалось, что я его уже где-то прежде встречал. Немного замешкавшись, собирая листочки со своими беспомощными каракулями, я стал свидетелем отвратительной сцены. Этот юноша, даже не постеснявшись меня, вдруг опустился перед своим грозным экзаменатором на колени и тихо заплакал. Тоже мне – юный философ. Я поспешно вышел и, слава богу, не видел продолжения.

Узнав, что меня отсеяли, мама повернулась к стене и, наверное, с этого момента начала умирать.

Это было год назад. Какая пропасть времени!

Да, я кое-что прочел за этот год, перерыл не одну библиотеку, кое-чему научился. Но можно ли было назвать это достаточной подготовкой к новому поступлению в университет?

Во-первых, я добросовестно занялся выяснением того, что на сегодняшний день науке реально известно о человеческой сущности. Похоже, известно было крайне мало. Если вообще ничего. Во-вторых, я не собирался зубрить того, что высосано из пальца и не имело отношения к истине и не помогало ее постижению. Так называемые «идеи» оказывались лишь заковыристыми формулировками, а «факты» – подлогом. По большей части люди просто сочиняли разные небылицы, а затем сами же искали им объяснения. Пытались – да так, бедные, и не смогли.

С большим удовольствием, еще в старших классах, я начал почитывать также и художественную литературу, романы. Весь джентльменский набор. На поверку литература состояла из несколько сотен книг, включая классику. Одно цеплялось за другое. Если имеешь привычку к чтению, то потребуется каких-нибудь несколько месяцев. Для себя я мог бы составить еще более короткий список действительно стоящих книг. Сорок-пятьдесят авторов – вот и вся сокровищница.

Особенно меня интересовали сведения об интимных отношениях. Судя по книгам можно было сделать вполне однозначный вывод. Пусть грубо, примитивно, но он напрашивался сам собой: все великие учителя жизни видели смысл в одном – в женщинах. Причем до сих пор в этом вопросе никто дальше Пушкина с Чаадаевым так и не уехал. Плюс, конечно, Федор Михалыч со Львом Николаичем… Сходили из-за них с ума, только о них и мечтали. И только уж потом – о Родине и об истине.

Но вот в чем проблема. В самых искренних и честных книгах (даже великих) исследовались высокие, полные света нравственные чувства, а также самые темные и подлые закоулки души. При этом чрезвычайно скупо, да, в общем-то, почти ничего не сообщалось о том, что представляло собой то самое, к чему, собственно, и направлены простые человеческие стремления, чем объяснялись все взлеты и падения русской души. Нет, не то чтобы не хватало технических, физиологических подробностей… А впрочем, их-то и не хватало!

Там, где начиналось самое интересное, там, где только-только начинались действительно близкие отношения мужчины и женщины, следовали самые нелепые, и просто смешные, недомолвки и междометия.

Что происходило между всеми этими мужчинами и женщинами – Гриневыми, Машами, Пьерами, Наташами, братьями Карамазовыми и какими-то Грушеньками? Да и происходило ли вообще? Кто-то «покраснел», у кого-то «помутилось в глазах», кто-то «упал в обморок», кто-то «сделался сам не свой», кто-то «сорвал поцелуй и сделался совершенно счастлив». Тем описания и ограничивались.

Цензура и талант тут не причем. В отсутствии смелости или искренности авторов также никак нельзя было заподозрить. Может быть, они считали, что за определенной чертой должна включаться фантазия читателя, что недомолвки эффектнее откровенных сцен? Тогда уж и незачем было вытаскивать на свет Божий самые горькие и прекрасные истины, с маниакально беспощадной дотошностью препарировать человеческую душу! Достаточно было бы нескольких намеков – читатель сразу бы все ущучил.

А может, пишущие просто не придавали большого значения физической любви? Может быть, дело не в том, что именно происходило, а в том, как именно люди это воспринимали?