Последний полустанок

«Унион» выходит на орбиту. Включается еще один атомный двигатель, и страшнейшая сила прижимает ноги Вадима к упругим подушкам. Кажется, что вся кровь отхлынула от груди и бросилась вниз. На мгновение потемнело в глазах, куда-то помчались звезды, закрутились в огненных колесах, остановилось дыхание…

Но через минуту сразу стало легко, и не только в груди, а и во всем теле. Багрецов приподнял руку, чтобы откинуть шлем, и не почувствовал ее, точно она онемела… Да нет, она просто висит в воздухе, как чужая или ее подвесили на ниточке. Вторая — тоже…

— Все в порядке? — спросил Поярков, откидывая шлем, и, заметив, что Вадим проделывает какие-то непонятные упражнения, улыбнулся. — Ничего, привыкнем.

Он, так же как и Вадим, почувствовал необычайную легкость своего тела, когда руки и ноги болтаются как у картонного паяца. Трудно соразмерить движения. Так в детстве летаешь во сне, но сейчас это было гораздо острее, потому что ты ни на мгновение не выключаешься из реальности. Ты не имеешь на это права.

Однако не этому удивлялся Поярков. Закончен многолетний труд. «Унион» летит далеко от Земли, чего ты так упорно добивался, к чему стремился. Но почему тебя не покидает странное ощущение будничного покоя, словно ничего не случилось? Может быть, это своеобразная реакция? Неизвестно…

— Нас просили записывать свои впечатления, — напомнил Вадиму Поярков. Начинай ты… Можешь на магнитофоне. У меня какой-то сумбур в голове.

От магнитофона Вадим отказался — не видно, что записано. Лучше уж по старинке, на бумаге.

Он выдвинул из подлокотника кресла металлический цилиндр, в котором был укреплен бумажный рулон, вытащил из гнезда предусмотрительно привязанный на шнурке карандаш и, глядя на белое поле бумаги в окошке этой своеобразной тетради, задумался. В самом деле, а что же писать?

— Ведь это бортовой журнал, — решил он, видимо по ассоциации с морской и воздушной практикой. — Значит, надо отмечать курс, скорость, направление ветра… Впрочем, ветра здесь нет… Тогда что же? Мы вышли на орбиту… но я не заметил времени…

— И не надо. На Земле его заметили с астрономической точностью. Все, что ты перечислил, они знают лучше нас. И самочувствие твое им известно: пульс, дыхание… Ты напиши о своих впечатлениях. Вот что требуется.

Багрецов посмотрел на темный экран, где было полным-полно звезд — и маленьких и больших, по все они горели одинаково ярко и чем-то напоминали оперную декорацию.

Заметив растерянность Вадима, Поярков посоветовал:

— О звездах тоже нечего писать. Внизу они видны как на ладони. Сам понимаешь — электронные телескопы… Кажется, они все работают? — Он посмотрел вверх, где фосфоресцировала схема расположения приборов в «Унионе», и, заметив светящиеся голубые треугольнички, удовлетворенно добавил: — Ну и задали мы работу астрономам!..

Снова Вадим посмотрел на Землю. Она побледнела, выцвела и стала похожа на огромную Луну. По ней бежит тень, — значит, на этом полушарии наступает ночь… И здесь, наверху, тоже ночь.

— И про Землю ничего не напишешь, — отмахнувшись от плавающего карандаша, сказал Багрецов. — Ее там лучше видно.

Поярков гладил щеку пушистой теплой рукавицей, и ему казалось, что это ластится ручная белка, которая живет у него в доме. Давно с ней не играл.

— Нет, о Земле бы я написал, — проговорил он после недолгого молчания. Только слов не найти… Попробуй.

Невольно вспомнив, что когда-то писал стихи, Вадим представил себе, как это могло бы здесь выглядеть. Стихи из космоса? Ужасное кощунство! В минуты сильных потрясений не до рифм. Но какое же здесь потрясение? Все позади, и даже последний толчок, что выбросил тебя в просторы Вселенной, останется в памяти лишь болезненным ощущением. Одно самое невероятное и острейшее чувство, равного которому никогда не испытывал и никогда не испытает Вадим, — это жадная, мучительная до слез любовь к Земле и хозяину ее — человечеству.

Обуреваемый этими чувствами, Вадим заговорил:

— Я вот о чем подумал, Серафим Михайлович. Сколько по свету бродит эгоистов и пошляков, которые прямо заявляют, что не любят людей и землю, где они родились. У молодых это чаще всего дурацкая поза. Им все надоело, и они, видите ли, желают отправиться в космический рейс, на Марс, на Венеру, в галактику, к черту на рога. Как таких ребят вылечить? Посадить бы их сюда, в кабину, в камеры вместо Яшки и Тимошки. Пусть полетают хотя бы недельку, и тогда они будут целовать землю и всех людей.

— Всех — это зря, — чуть улыбнулся Поярков. — Есть ведь настоящие человеконенавистники. Они не мальчишки, и у них это вовсе не поза. Они не говорят, а делают. Читал, наверное, о последних событиях?

Конечно, Вадим читал и пробовал даже рассказывать Римме о том, как колонизаторы расправлялись с патриотами. Римму это не волновало. Тогда Вадим очень огорчился, а сейчас…