Последний полустанок

На экране сменялись кадры, как в кинохронике. Вот морские свинки, кролики. Яшка, подремывающий в кресле, и, наконец, Тимошка.

— Здравствуй, друг! — сказал Поярков в микрофон.

Тимошка, услышав знакомый голос, уперся лапами в стену и залился радостным лаем. Лай этот слышался из громкоговорителей, расположенных по бокам экрана, как в обычном звуковом кино. Тимошка прыгал, тычась носом в сетку своего репродуктора, будто бы за ним находился хозяин.

В соседней комнате Римма помогала Нюре устанавливать кодовые аппараты для новой серии испытаний.

— На кого цей вредюга гавкает? — спросила Римма, появляясь в дверях, и, заметив Пояркова, расплылась в улыбке. — Ах, вы здесь, Серафим Михайлович! Значит, моя помощь не требуется?

Она думала, что Поярков раскланяется: «Нет, нет, что вы, что вы! Вас Тимошка всегда слушается».

Здесь надо пояснить, что для успеха эксперимента важно убрать все внешние раздражители, которые могли бы волновать животное. Зная привязанность Тимошки к Римме — она его всегда прикармливала, — Марк Миронович попросил ее о небольшом одолжении: если Тимошка почему-либо забеспокоится, то пусть Римма скажет ему пару ласковых слов, и он сразу же завиляет хвостом.

Римма ждала, что ответит Поярков. Конечно, и он умеет успокаивать Тимошку, мог бы сейчас успокоить и ее, Римму, сказать, что ничего особенного не произошло и он извиняется за свои слова… А было это сегодня утром. Случайно зашел разговор о погибшем Петро. Серафим расслюнявился, утешать ее начал. А почему, спрашивается? Ничего между ней и Петро не было, замуж она за него выходить не собиралась. Мало ли кавалеров на свете, по каждому реветь — слез не хватит. Конечно, она удивилась — при чем тут Петро? — пожала плечами и, чтобы Серафим ничего такого не подумал, сказала, что к Петро она всегда была равнодушна и что он ей вовсе не нравился. Тут Серафим тоже вроде как удивился: ведь он часто видел их вместе, да и Петро говорил, что влюблен. Пришлось сказать, что не только Петро был влюблен — надо же как-то повысить себе цену в глазах Серафима, — но сердце ее свободно. Тут этот мальчик (а Римма всех знакомых мужчин, даже тридцатилетнего возраста, иначе и не называла) попросту схамил: «Откуда у вас сердце?» — сказал он, махнул рукой и ушел.

Вот и сейчас хамит. Перед ним стоит самая красивая в институте девушка, а он ее не замечает. Глядит как на пустое место.

Римма обозлилась, взяла оставленный Поярковым микрофон и, механически повторяя Тимошке ласковые слова, ждала, что Серафим хоть как-нибудь обратит на нее внимание. Пес, непривычный к людской лести, больше воспринимал не слова, а интонацию, заерзал, завертелся, и Марк Миронович был вынужден прервать Римму.

— Что-то у вас сегодня не получается, девушка. Смотрите, — привычным жестом показал он на цветные линии: — Тимошка волнуется. Эдак из нормального пса вы сделаете Яшку-гипертоника. Серафим Михайлович, прошу вас, возьмите микрофон на минутку. Скоро мы опять должны проверять перегрузку.

Римма равнодушно отдала микрофон. На языке вертелась эффектная фраза: «Пожалуйста, говорите, Серафим Михайлович. Будь ласка! Вы краще балакаете с собаками, чем с людьми». Впрочем, зачем себе врага наживать? Очень нужно! Да и нет в нем никакого интереса. Подумаешь, главный конструктор! Толь Толич говорил, что его в статье здорово проработали. Могут и выгнать, дело обыкновенное.

Обиженно надув и без того пухлые губы, Римма подождала, пока Тимошка успокоится, и ушла.

Борис Захарович с улыбкой посмотрел на ровные зубчики Тимошкиного пульса, на спокойные кривые всяких других показателей здоровья и вздохнул.

— Трогательная забота. Бережем Тимошкины нервы, проверяем давление. Эх, кабы такую заботу да о человеке, и не в космических пространствах, а на грешной земле… Вот вы, медицина, — обратился он к Марку Мироновичу, — что смотрите?

— Шутить изволите, Борис Захарович. Если хотите знать мое мнение, то это уже стариковское брюзжание. Есть и поликлиники, и больницы, и медпункты. А для вашего брата, ученого, и специальная диспансеризация. Зовете вы или не зовете, врач к вам все равно приходит.

— А как же? Приходит знающий старикан. Давлением интересуется. — Дерябин лукаво прищурился в сторону Пояркова. — Посмотрит на стрелочку: все как будто нормально. Через неделю опять является, и вдруг стрелочка показывает, что с давлением плоховато. Тут он спрашивает: «Скажите, пожалуйста, Борис Захарович, за эту неделю вас в каком-нибудь журнальчике не обругали?» — «Нет, — говорю, — бог миловал». — «А на собрании вас кто-нибудь прорабатывал?» — «За что же? — интересуюсь. — Мне давно уже седьмой десяток пошел. Воровать не воровал, физиономию никому не бил, хлеб задаром не ем, тружусь с малолетства. Чего же меня прорабатывать? Перетрудился, — говорю, — наверное, годы не те». — «Может быть, — усомнился старик, — но я же вас всех знаю. От работы ваш брат, болеет редко, чаще всего от проработки. До инфаркта дело доходит».

— Опять Борис Захарович пугает народ кислородным голоданием? — весело спросил Набатников.