Спину вдавило в кресло, уши заложило, кабина наполнилась серым туманом с запахом горячей резины, самолет стал резво разгоняться – почему-то рывками. Ну! Ну! Ну же!.. На ручку управления давило все сильнее и сильнее – самолет стремился задрать нос. Стремился взлететь самостоятельно. Скорость была уже около двухсот. Я отпустил ручку, и зеленоватое лобовое бронестекло медленно полезло вверх, искажая, изламывая размытую полосу горизонта. И самолет, подпрыгнув, как кривоногий стервятник, оторвался от бетонки.
Есть одна у летчика мечта – высота! высота!.. И сразу, лишь только самолет оторвался от бетонки, произошло в мире нечто, изменилось что-то в мире и во мне – я словно влетел в какую-то иную среду. И я вдруг словно очнулся.
Очнулся, повел вокруг себя взглядом и осознал: один! сам!
Подняв кран уборки шасси, оглянулся – задней кабины не было. Да, я был один. Я петел – сам!
А шасси между тем с грохотом убрались – полосатые штырьки на носу и на крыльях спрятались, слышно было, как захлопнулись щитки-обтекатели, и самолет рванулся еще стремительнее, а звук полета сделался тоньше и звонче. На колесном табло вместо трех зеленых лампочек ("выпущано") должны были загореться три красные ("убрано"), но загорелись только две красные; левая лампочка по-прежнему зеленела, что означало: колесо не убрано. Но самолет влево не разворачивало – значит, все щитки закрыты. Может, стойка не стала на замок? Но давления в гидросистеме шасси уже не было – значит, все сработало. Может, просто не замкнулись электроконтакты? Скорее последнее. Такое частенько бывало, самолеты старые, точнее, древние, на некоторых под серебристой краской виднелись нарисованные, а потом закрашенные звезды -следы корейской или вьетнамской войны. Ничего, подумал, когда буду выпускать колеса, тогда, Бог даст, все и загорится как надо.
А туман между тем в кабине рассеялся, и дуло теперь уже теплым воздухом с уютным домашним запахом, и самолет разгонялся все сильнее, все стремительнее, он прекрасно слушался рулей, стоило лишь немного отклонить в сторону упругую ручку управления, как он послушно откликался и следовал за движением руки. Вокруг и с боков тесно обжимали всякие трубки, жгуты проводов, я сидел прочно, привязанный к катапультному креслу с мощной бронеспинкой, впереди зелено искажало мир толстое бронестекло, подо мной из фюзеляжа торчали три пушки – и я летел-несся внутри этой хищной, с подогнутыми ребристыми крыльями, железной дуры и чувствовал себя… чувствовал себя превосходно! Мой "фантом", как пуля, быстрый! В небе, голубом и чистом, С ревом набирает высоту… Я кричал, я орал что есть силы – и все равно себя не слышал.
Сейчас это даже вспоминать дико… Набрав восемьсот метров, прошел над стартом, покачал крыльями – самолет слушался рулей безупречно, он изумительно мягко раздвигал воздушные потоки, я в упоении летел и орал, и хотелось крутануть "бочку" или еще как-нибудь удивить и поразить народ, который глазел сейчас на меня снизу, – прямо так и распирало, так и подмывало выкинуть какой-нибудь финт, но я лишь помахал крыльями, что разрешалось, и видел в этот момент друзей, которые радовались за меня и немножко мне завидовали, и видел своего зверя-инструктора, который шипел: "У, козел, выпендривается!" – но в то же время и довольного: худо-бедно, а все-таки попал в первую десятку, хоть одного "музыкального мальчика" да "вывозил", вишь, летит агрегатик, крыльями машет, – а это значит, что премия обеспечена, место на Доске почета сохранится.
Пройдя над стартом на высоте восемьсот метров, я снизился к первому развороту до пятисот метров, вошел-вписался в круг-"коробочку" и стал прибирать обороты тысяч этак до восьми – пора было сбивать скорость и выпускать шасси, а выпускать их можно лишь на скорости менее четырехсот пятидесяти.