Последний парад

Фефелов, усмехнувшись, посадил Колюшка к себе на козлы, чмокнул губами, дернул вожжи. Галка затрусила резво, будто ждала, будто самой было интересно… Из тумана выскочил не замеченный Колюшком жеребенок, гнедой, длинноногий, с пушистым хвостом, похожим на камышовую метелку, с карими, выпуклыми, удивленными глазами. Дамка кинулась к жеребенку, весело залаяла. Стригунок взбрыкнул, озорно игогокнул и вновь растаял в тумане; исчезла за ним и собака, лишь слышен был ее заливистый голос.

Ехали ходко. Влажные кусты лещины с молочными орешками, гудящие, просмоленные столбы, придорожные ивы, словно сединой, забрызганные водяной пылью, – все выплывало неожиданно и так же скоро пропадало, будто растворяясь. Молодая кукуруза, что росла с другой стороны дороги, пахла коровой… Но вот потянул ветерок, оторвал мутную пелену, слепил из нее барашки, похожие на кипы грязновато-белой овечьей волны, – и сразу прояснило. Виден стал лес, сырой, понурый, жеребенок и Дамка, играющие на выкошенной поляне, ветряк среди кукурузы, на кургане.

Ветряк оказался ветхим и полуразрушенным. Он давно уже не работал, умирая в бесславной старости; дорогу к нему запахали, но она еще выделялась в кукурузе густой, желто-жирной сурепкой; курган порос красноголовым татарником – его там была целая орда. Потрескавшееся дерево строения, черное, источенное жучком, повелось от мороза и солнца, подгнило от дождей и туманов, там и сям белели коросты парши; ободранное крыло, еще державшееся каким-то чудом, поскрипывало. На крыле сидел ворон, большой, как петух, и как сажа черно-синий; он сидел неподвижно, ветерок шевелил на его затылке мелкие перья, покачивал полуистлевшую доску, – а ворон сидел, не двигаясь, и лишь косил за повозкой антрацитовым оком.

– Ой, гляньте, гляньте!.. – прошептал Колюшок.

– Мельница, сынок, раньше хлеб мололи

– Не нужен стал ветряк – правильно, Коль, гутаришь, – пробормотал Фефелов. – Так и с людьми бывает… Но-о, мать твою так!

Кобыла присела от неожиданного, несправедливого удара. И понесла, испуганно оглядываясь. Ворон снялся, простуженнно, с хрипом, досадливо кэгэкнул и тяжело заскользил черным распятьем над зеленой кукурузой, вдали светлеющей от завязшего тумана.

В село Осадчее въехали неожиданно: завернули вправо, за угол леса, и в низинке Колюшок увидел белые домики. Недалеко оно от хутора, а все в этом селе по-другому: ни ставен, ни наличников нет на окошках, зато расписаны они яркими цветами; на улицах великое множество собак – тут без палки не погуляешь; плетни плетены замысловато, вперехлест, а если забор – то обязательно побелен мелом; и почти возле каждого дома, у крыльца, растут мальвы и развесистые дули с зелеными, твердыми (даже на вид) плодами.

На выгоне, возле колодца, стояли три женщины; на лбу у них рожками торчали концы платков. Женщины все вместе что-то быстро-быстро говорили;

Колюшок разобрал лишь одно слово, часто повторяемое: "Хиба…хиба…"

За селом повозку обогнал заведующий фермой на своем "Урале", следом пронесся Васька Лявуха на "Яве", приветливо махнув рукой; потом – грузовик с пестрым, поющим народом. Когда размашистая, густая от многоголосья песня растворилась в струящемся прохладном воздухе, а сама машина растаяла, слившись с сиренево-мутноватой полосой окоема, у телеги, поравнявшись, тормознула серая пухлая "Волга", будто накачанная воздухом. Председатель распахнул дверцу.

– Садитесь, подвезу, – что кобылу мучить…

Нюрица вмиг слетела с ящика, впорхнула в машину; слезла и Аксютка, покраснев от смущения.

– Коль, а ты что ж? Скорее давай… – с сияющим лицом крикнула Нюрица.

– Иди, иди, – звал председатель, широко и добро улыбаясь. У Колюшка аж голова закружилась… Он дернулся было слезать и уже мысленно увидел себя мчащимся в этой большой, стремительной "Волге", почти наяву услыхал запах упругих кожаных кресел, тонкий аромат бензина (председатель, может, даже порулить даст!), – но тут же увидел и одинокого Фефелова, сутуло сидящего на козлах…

– Не… не поеду.

– Колюшок! Слазь скорей! – шипела Нюрица.

– На лошади успеешь накататься, – ласково говорил председатель, косясь на Нюрицу.

– Поехали.

– Не… – с дрожью в голосе повторил Колюшок и отвернулся.

– Эх, а я думал, ты шофером хочешь стать…

Председатель захлопнул дверцы, дал газу; машина, присев на задние колеса, рванула с места, оставив облачко сизо-голубого, пахучего дыма. Колюшок, глядя вслед быстро удаляющейся "Волге", заплакал. Он не хотел, а слезы сами собой текли и текли…

– Ну что ты… что ты, сынок… – гладил по спине Фефелов; Колюшок, прижавшись к его теплому боку, давясь, бессвязно лепетал: