Последний из Воротынцевых

— Нет, не прислала. Я же тебе сказал, что лошадей на конюшне у них теперь одна только четверка. Как приехала, так в Казанский собор отправилась, панихиду по отце отслужила. Вперед уж панихида-то была заказана. А вернувшись, за дела принялась, вплоть до обеда письма писала и разослала их с камердинером куда следовало — все к прежним отцовским друзьям, которые в былое время за честь и за счастье считали знакомство с ними водить, а теперь… Интересно знать, как они с нею теперь обойдутся! — и, снова пытливо глянув из-под нависших бровей на дочь, он угрюмо вымолвил: — Пошевеливаться стали, поди чай, те, что законного наследника руку держат. Наследник! Незаконный мещанки сын, хорош наследник!

Полинька с досадой передернула плечами.

— А все же претензии его законны, и если уж такие важные господа, как сенатор Ратморцев, оказывают ему протекцию…

— А ты почем знаешь, как они ему протекцию оказывают?

— Я о них очень много знаю, — усмехнулась девушка. — Меня пригласили заниматься с барышнями Ратморцевыми.

— И ты согласилась?

— Я обещала дать ответ завтра.

Капитан промолчал.

— Что же, она на мое последнее письмо не отвечала.

— Кто это — она? — спросил капитан, сердито сдвигая брови.

— Марфа Александровна, — поправилась девушка, краснея от досады. — Я у нее спрашивала, приедет ли она на зиму в Петербург, и, не получая ответа, решилась принять предложение Ратморцевых, а уж теперь не знаю, право, как и быть. Ведь он, этот «наследник», у них живет, и, может быть, мне и с ним придется заниматься. У него, говорят, прекрасный голос.

— Это у ублюдка-то?

— У сына Александра Васильевича Воротынцева. Григорий Александрович Воротынцев. Недурно, — проговорила Полинька с задумчивой улыбкой.

— Особенно после того, как до двадцати лет Гришкой величали, — ехидно хихикнув, подхватил отец.

Полинька поморщилась. Ее интересовал этот молодой человек, и от шуток отца ее коробило.

— Ты что же не летишь к своему другу-то? — начал он снова, пыхнув раза два из трубки.

— Поздно уже, не обеспокоить бы, — неохотно ответила дочь.

Живые глазки старика заискрились злым блеском.

— А интересно с сыном-то мещанки познакомиться, а?

— И в мыслях нет!..

— Те-те-те! Не финти, меня не проведешь! Как ты ни умна, а я тебя всю насквозь вижу. Испортила тебя старая грымза, вконец испортила. Долго мне еще придется польский дух из тебя выколачивать, — продолжал он, стуча костлявым пальцем по столу. — А уж когда-нибудь да выколочу! Будешь ты у меня по-русски мыслить и чувствовать, не я буду, если этого не добьюсь. Поезжай сейчас к Марфе Александровне, извинись, что раньше не могла быть, и скажи ей, что тебя приглашают давать уроки у ее дяди, сенатора Ратморцева, но что без ее одобрения ты на это решится не можешь, так и скажи, — прибавил он, строго возвышая голос. — И, как велит, так и поступай. Одевайся и без разговоров — марш!

Когда капитан выражал таким образом свою волю, это значило, что от принятого решения он не отступит, и оставалось только повиноваться.

Подъезжая к дому Воротынцевых, Полинька не заметила огня ни в одном из окон, выходивших на набережную. Но ворота были отперты и у подъезда стояла карета. Освещена была и лестница, а в длинной прихожей камердинер Михаил Иванович беседовал с чужим лакеем в ливрее. При ее появлении оба поднялись с коника, на котором сидели, и, снимая с нее салоп, Михаил Иванович предложил ей пройти в боскетную.

— У барышни гость, князь Владимир Андреевич. Они изволили приказать вас в боскетную провести, когда вы пожалуете.

Эту комнату, названную боскетной потому, что стены ее были обиты разрисованными цветами и деревьями по полотну, а перед широким угловым окном стояла большая позолоченная клетка с канарейками, Полинька хорошо знала; она примыкала с одной стороны к бальному залу, большой столовой и гостиной, а с другой — к проходной комнате, из которой дверь вела на половину покойного Александра Васильевича, выходившую окнами в сад. Эта половина была освещена в тот вечер, но с набережной догадаться об этом было трудно.

Проводив сюда гостью, камердинер вышел, а Полинька села на маленький диванчик из белого дерева, обитый розовым атласом, сложила на груди руки и стала ждать.

Время тянулось долго; заняться было нечем; со столов и этажерок, расставленных кругом, все было прибрано: книги, альбомы, ящики с шахматами и домино; птиц в клетке не было ни одной. В углу, на белой мраморной колонке, в бронзовом канделябре, с которого сняли кисейный белый чехол, горела свеча. Оглянувшись нечаянно на дверь против той, в которую она вошла, Полинька увидела анфиладу комнат, утопавших во мраке, и ей жутко стало среди царствовавшей вокруг нее тишины и пустоты. Долго ли заставят ее ждать?