Последний из Воротынцевых

— Какая уж тут завивка! Утро, добрые люди к заутрени пошли, — ворчала няня, снимая с Сони юбочки и расшнуровывая ей корсет. — Чего там шепчетесь? — сердито обернулась она к другой своей воспитаннице, которую разувала Феня. — Разгуляетесь, и сон пройдет, завтра головка будет болеть. Не дери волосики, Сонюшка, запрячь их в чепчик да и ложись с Богом, завтра расчешешь. Сегодня уж «Верую-то» не читайте, Господь простит! Прочтите «Отче наш», «Богородицу», «Ангелу хранителю», за родителей положите по поклону, да и будет, — продолжала она командовать, в то время как девушки, в длинных ночных рубашках и чепчиках, становились на колени перед киотом.

Затем, уложив их в постель, няня поправила лампадку; мысленно творя усердную молитву за своих «пичужек», и вышла в соседнюю комнату, где за шкафами с платьями стояла ее кровать.

Дверь за собою она не притворяла; сон у нее был чуткий, и просыпалась она часто, а проснувшись, тотчас же начинала прислушиваться к тому, что делается в комнате барышень. Не бредят ли во сне, не ворочаются ли, не грезится ли им страшное что-нибудь? Горит ли ярко лампадка у них перед образами? Враг-то не дремлет! Стоит только грешному человеку зазеваться, светлому лику Спасителя в тень уйти, молитвенным словам испариться в воздухе, и он тут как тут со своими таинственными наветами, мрачным обаянием греховных искушений.

У Ратморцевых вели очень правильную жизнь и приемы у них были так редки, что после бала не только господа, но даже и люди не могли вдруг войти в прежнюю колею. Целым часом позже обыкновенного поднялись все в доме; в восемь часов утра комнаты еще не были убраны, горничные и лакеи без толку болтались по коридорам, разговаривая про вчерашнее торжество и хихикая между собою, в полной уверенности, что господа будут почивать долго и торопиться делать дела не стоит.

Старый камердинер Захар Ипатович, который лег позже всех, к утру заснул так крепко, что не слышал баринова звонка; пришлось растолкать его, чтобы разбудить.

— Что? Барин зовет? — пробормотал он спросонья и срываясь с войлока, чтобы скорее стряхнуть с себя дремоту.

— Барин, не дождамшись вас, сами вышли в прихожую и Петьку позвали, — заявил казачок, прибежавший, чтобы разбудить его.

— Изволят гневаться?

— Ничего. Приказали карету закладывать.

— Кто же им умываться подавал?

— Петька, должно быть. Они только спросили, спите вы аль вышли куда. Петька сказал, что вы в кухне.

— А… а… Чай-то подали уже им?

Эти вопросы Захар кидал скороговоркой и отрывисто, торопливо справляя свой туалет, умываясь над глиняным тазом из жестяного ковшика, которым он черпал воду из деревянного ведра, принесенного в его каморку казачком, напяливая сюртук и расчесывая седые волосы, которые он носил до плеч длинными, что придавало его благообразному, худощавому лицу патриархальный вид.

— Чай Авдотья Семеновна наливают. Как я бежал сюда, Яшка самовар в чайную принес, — продолжал докладывать казачок; когда же старик, уже одетый, направился к двери, он заявил ему, что двое каких-то к нему пришли и уже давно ждут его.

— Двое? Кто такие? Где они? — спросил Захар Ипатович.

— С заднего крыльца пришли. Иван Васильевич в буфетную провел. Ждут там теперь… давно уж.

— Что же ты меня, болван эдакий, раньше не разбудил? — проворчал старик и направился в буфетную, длинную, темноватую комнату с одним окном, у которого стояли двое посетителей в скромной, почтительной позе людей, опасающихся стеснить своим присутствием обитателей дома.

В том из них, что был пониже, потолще и посмелее, Захар Ипатович Уже издали узнал своего знакомого, купца Бутягина, и его сухое, морщинистое лицо оживилось.

— Петр Назарович! Наше вам почтение! Что это вы как рано к нам, батюшка, пожаловали? Дельце, верно, есть, — приветливо проговорил он, ускоряя шаг.

— Дельце, Захар Ипатович, дельце, — ответил Бутягин, низко кланяясь и при этом искоса поглядывая на своего спутника, высокого малого в чуйке и в широких шароварах, засунутых в смазные сапоги.

При появлении камердинера из противоположного конца комнаты незнакомец попятился еще дальше назад, вглубь темного угла, в котором стоял неподвижно, опустив голову и теребя в руках картуз.

Захар Ипатович глянул на него и, кроме густой шапки вьющихся волос, ничего не увидел. Лицо, белевшее из-под кудрей, казалось юным, но разобрать черты было невозможно. В недоумении старик перевел вопрошающий взгляд на Бутягина.

Этот самодовольно ухмыльнулся.

— Барина бы нам повидать, Сергея Владимировича, — вымолвил он, кивая на своего спутника и с особенною торжественностью отчеканивая слова.

— Барин в Сенат едут, — возразил камердинер, не переставая перебегать взглядом от Бутягина к незнакомцу, жавшемуся к стене в темном углу.

Волнение Захара Ипатовича возрастало с минуты на минуту: он начинал догадываться, кто этот юноша.

— Едут сейчас? — повторил с досадой Бутягин, почесывая у себя за ухом. — Экое горе! А мы вот с Григорием Александровичем нарочно пораньше пришли, думали — самое время их застать.